Высшая мера - [16]

— Хайль Гитлер! Долго спите, молодые люди!

— Извините, господин Штамм! — виновато откликнулась Герта. — Спину не разогну, под утро с картофелем кончили…

— Ладно, ладно, — проворчал Штамм, не любивший лежебок. — Сейчас Отто прибежит…

Вскоре все встали на свои места. Герта и батрак Артур Медноголовый, нанятый на эти два дня, забрались на приземистую широкую скирду. Ганс раскорячил ноги на дощатом помосте молотилки, приткнутом к торцу скирды, поплевал в ладони, взвешивая вилы. Под соломотрясом молотилки заспанный тринадцатилетний Отто держал под уздцы чалую лошадь, впряженную в примитивную волокушу — поперечная слега и длинные веревочные постромки. Антон Штамм копошился возле своего тахкающего одним цилиндром трактора, готовясь включить привод. Включил, мотнул головой:

— Пошел!

Затарабанила на холостом ходу, затряслась молотилка, радостным ознобом отзываясь в теле Ганса. Перед его глазами жадно засверкали наполированные зубья приемного барабана: давай, давай, давай! А он не спешил, растягивал удовольствие первого броска. Вилами распушив на досках помоста беремя длинностебельной ржи, кинул наконец малыми частями, враструску. Потом еще, еще! Молотилка заурчала довольно, полным ртом, сыпанула на голову Отто свежей половой, а он и не отошел, заулыбался, вдыхая ее теплый хлебный запах. Над помостом все проворнее и проворнее мелькали локти Ганса и вспыхивали жала вил, а под помостом в пристегнутый мешок с шорохом потекли первые зерна. Ганс не мог услышать этого волнующего шороха за шумом молотилки, но сквозь щели помоста увидел, как вдруг дрогнула под струйкой зерна мешковина и стал оседать, полниться низ мешка.

— Слава богу! — прошептал он и улыбнулся Герте, подкинувшей ему тяжелый пласт слежалой ржи.

В полдень, когда молотильщики обедали, к ним на двуколке подъехал Ортлиб.

— С добрым намолотом, Рихтер!

— Спасибо, — нехотя отозвался Ганс, немного удивляясь дружескому тону ортсбауэрнфюрера. У него с ним никогда не водилось дружбы. А тут… Ганс повторил, чуть подтеплив голос: — Спасибо, господин Ортлиб…

Но смотрел на высокие резиновые колеса двуколки, на мягкое кожаное сиденье, где мясисто, ширококостно восседал Ортлиб. И смотрел на коня. Рысак у Ортлиба дорогих кровей, большой, статный, по белой шелковистой шерсти — темные мушки, словно родинки на породистом бабьем теле.

— Запоздал ты нынче с обмолотом, Ганс! — Ортлиб вылез из двуколки, стал разминать толстые ноги, обтянутые в икрах коричневыми бриджами. Сытый толстощекий бычина, сразу видно: в легком ярме ходит, легкую пашню пашет. Плечи коромыслом, покатые, на них, без шеи, — круглая голова с глазами вприщур. Щель рта, как у бульдога, прямая. — Другие уже в государственный пункт свезли хлеб, а ты только молотить надумал…

Ганс, не зная, как принять его слова, сказанные вроде бы с располагающей простотой, даже фамильярностью, начал оправдываться. Ортлиб, казалось, слушал и, похоже, не слушал. Он обошел молчавшую молотилку, зачерпнул ладонью зерно, встряхнул его, попробовал на зуб. Иногда скашивал на Ганса светлые, неожиданно благожелательные глаза: «Он еще ничего не знает. Да, конечно, не знает. Ему не до газет и радио… Самое время смазать сухой кнут. Надо подсказать Штамму, пусть уступит кое-что… Можно ли было подумать, что их фамилию сам фюрер приподнимет!..» И Ортлиб торопился погреть руки на чужом маленьком счастье.

— Мы же старые камрады, Ганс! — с наигранным упреком произнес он, возвращаясь к обедающим у скирды молотильщикам. — Ты мог бы запросто ко мне обратиться. Разве я не дал бы молотилки?! Мы, немцы, должны помогать друг другу.

Он поставил подошву на тонкую оглоблю, рукой ухватился за окрашенную охрой спинку двуколки и кинул себя на сиденье — тяжко просели рессоры, качнулся кузовок. Тронул было жеребца, но потом натянул вожжи, обернулся к Гансу:

— Если надумаешь прикупить земли, то обратись ко мне. Всегда помогу… Хайль Гитлер!

Покачиваясь на податливых, мягких рессорах, укатил. Слышалось, как екала селезенка породистого коня, набиравшего рысь.

Провожая взглядом квадратную спину ортсбауэрнфюрера, Ганс не знал, что думать о его последних словах. К чему Ортлиб о земле помянул? Ганс и разговора о ней не заводил раньше. Без капитала землевладельцем не станешь, а марки, да и пфенниги, ох как туго оседают в крестьянском кошельке… Земля! В любой момент Макс потребует своей доли наследства, тогда и последних сбережений лишишься.

— Вчера теленок на самую вершину навозной кучи влез, — светло, на свой лад толковала перемену в Ортлибе Герта. — Влез и смотрит оттуда на меня, будто смеется. Ну, думаю, быть чему-то приятному! И вот тебе, пожалуйста: господин Штамм дал молотилку, а господин Ортлиб так душевно обошелся.

— Да-а, непонятно! — протянул озадаченный Ганс и поднялся с пахучей свежей соломы. — Пора за молотьбу приниматься…

К ним возвращались старый Штамм и его сынишка: обедать они ходили домой.

2

А тем временем скорый поезд мчал Макса Рихтера в Берлин. За окном — Тюрингия, зеленое сердце Германии. На лесистых холмах — пожарные вышки. На лесах — пожар осени. Позади — Мюнхен, только-только успокоившийся после летних паводков Изар, а над Изаром — низко висящие дымы и туманы большого города, родившего его, Макса, славу. Впереди — Берлин. Берлин!