Высшая мера - [15]

Некрасива Гертруда, но работяща, ее сильные руки, казалось, не знали усталости. Ганс оттаивал, мягчел: такая жена трех батраков стоит! Детей им бог не дал, потому нерастраченную нежность они отдавали беленькому застенчивому Максу. Среди сверстников он вроде бы не выделялся — помогал пахать, сеять, жать, ухаживать за скотом, купался в реке, по береговым кручам шарил в орешнике и ежевичнике, набирая в картузик спелых орехов и ягод, но пристрастился с детства к рисованию. На бумагу, карандаши, краски Рихтеры денег не переводили, но Макс обходился и без них, рисуя на песке заостренной палочкой. Брата беспокоило его увлечение: не крестьянское дело мазней заниматься, уж лучше бы каким-нибудь ремеслом овладел. Его тревоги рассеял пастор. После исповеди Ганса он пришел к Рихтерам посмотреть на рисунки Макса, а потом, прощаясь, говорил взволнованно: «От бога у него! Учить надо мальчика, учить! Не зарывайте талант в землю. Грех, грех…» Пораскинули Ганс с Гертой, вздыхая, согласились: пусть учится.

Сегодня Ганс Рихтер вместе с женой полуночничал на своем картофельном поле. Он шел за плугом и в сотый раз прикидывал, сколько они возьмут нынче картошки. Лемех выворачивал набористые кусты, пять-шесть — и полна Гертрудина одноручная корзина. Герта старалась не отставать от плуга, но это ей не удавалось, и тогда Ганс останавливал на конце загона лошадей, помогал добрать рядок, отнести и высыпать картошку в бурт.

Через ровные промежутки времени он присаживался возле притухшего костра, подбрасывал в огонь сухую ботву и закуривал сигарету. Попыхивая дымком, устало смотрел на нежную наколку звезд, на молодой круторогий месяц. Сейчас он ярок, отсвечивает голубоватыми закраинами, а к утру поседеет, вылиняет, как осенний заяц.

Опрокинув корзину набок, заморенно устраивалась рядом Герта и тупо уставлялась на меркнувшие под пеплом красноватые угольные стебельки. До осенней неранней зорьки еще есть запас, и до нее надо одолеть этот загон. Хорошо, что с вчерашнего утра приостановился дождик. Старый Антон Штамм вчера посулил: «Бери на два дня молотилку и трактор. И сына дам Отто, пусть полову оттаскивает…» И с оплатой не сильно прижал, по-соседски.

Они сидели, смотрели на тусклое пепелище костра и молчали. Молча поднимались, Герта бралась за ивняковую корзину, а он брел к притомленным, дремлющим лошадям, ласково трепал их повлажневшие холодные гривы, разбирал отсыревшие вожжи. Чмокал:

— Поехали!..

И шагал за плугом крестьянским как бы неустанным шагом; торопилась следом Герта, кланяясь и кланяясь взрытой лемехом земле, одарившей их хорошим урожаем. От бродного, терпкого запаха земли тяжелела голова, картофелины выскальзывали из рук, и Герта думала, что ни при одном благодарении, ни при одной молитве не бьет она столько поклонов, сколько отдает их земле вот в такие страдные будни.

На сон выпало два часа. Ведь до начала молотьбы дома надо прибраться: вычистить под лошадьми и коровами, задать им корму, посыпать зерна курам, для свиней намыть и поставить на плиту чугуны с картошкой. О, если ты хозяин своего двора, своего хозяйства, некогда в постели нежиться. Это богатым хорошо, у них на то работники есть. У господина Ортлиба, например, пять военнопленных поляков гнут горб помимо своих батраков; ему можно и поспать, и в гости съездить, и в Карлсбад — подлечить печенку, надорванную шнапсом. Катнуть бы этого Ортлиба с высокого берега. Так ведь и хотели сделать в двадцатом вернувшиеся домой фронтовики, да очень тугодумными, неповоротливыми оказались: пока судили и рядили — самих к ногтю прижали, а потом и совсем взнуздали и давай удилами губы рвать, кнутами задницы кровенить: не смей садиться, не смей размышлять, тянись перед помещичьим прихлебателем — отставным унтер-офицером Ортлибом. А нынче Ортлиб — ого! После помещика самый богатый человек в деревне. Да в его же руках еще и вся полнота власти, той власти, за которую Ортлиб голосовал в тридцать третьем и против которой голосовал он, Ганс Рихтер, близорукий искатель равенства. Теперь послушаешь фюрера и руками разведешь: оказывается, национал-социалисты всегда выступали и выступают за равенство богатых и бедных. И Ганс видел, что при них крестьяне действительно стали лучше жить, правительство делает им всякие поблажки. Даже его, Ганса, не обошли: в прошлом году за хороших свиней, поставленных армии, наградили вон тем французским радиоприемником. Правда, в нем лампа фукнула, купить бы новую. А может, и к лучшему, что он себе помалкивает, не соблазняет. Табличка-то на приемнике своя, немецкая: «Слушание иностранных передач есть преступление против национальной безопасности нашего народа. По приказу фюрера сурово карается». Что правда, то правда, карается. Даже в Кляйнвальде об этом наслышаны…

Размышляя так, Ганс с трудом натягивал на отекшие тяжелые ноги ботинки и прислушивался, как на кухне охает и хватается за спину, отнявшуюся от земных поклонов на пашне, его многотерпеливая Герта. Ее тихие стоны рассердили Ганса: и ему не легче, да кому пожалуешься? Такова доля крестьянская.

Штамм не дождался Ганса, сам прицепил молотилку к маленькому черному «Геркулесу» и привез ее на гумно Рихтеров. Когда Ганс и Герта пришли, он уже натягивал между шкивами трактора и молотилки длинный погонный ремень. Поднял руку в приветствии, беззубо улыбнулся: