Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [97]
Ошибаются, по моему мнению, те тюрьмоведы, которые полагают, что арестанты, подобно дикарям, татуируют себя только ради украшения. ‹…› Дикари татуируют себя поголовно, без различия пола, возраста и общественного положения. Но совершенно иное мы видим в наших тюрьмах. ‹…› для арестантов татуировка является чем-то вроде чина, но отнюдь не простым украшением[1032].
Еще одна широко распространенная в литературе 1890‐х годов стратегия опровержения биомедицинских криминальных нарративов состоит в возвращении преступнику человеческих черт путем инсценировки индивидуальных судеб. Такие авторы, как Толстой, Свирский или Дорошевич, противопоставляют антропологической ненормальности преступников, утверждаемой в науке, индивидуальные судьбы, свидетельствующие о человеческой «нормальности» преступника как личности, а не «вида». Так, герой «Воскресения» князь Нехлюдов, выступающий выразителем авторских идей, утверждает: «Эти так называемые испорченные, преступные, ненормальные типы были, по мнению Нехлюдова, не что иное, как такие же люди, как и те, перед которыми общество виновато более, чем они перед обществом»[1033].
Сентиментальные уголовные рассказы Свирского нередко служат цели заново придать чудовищному на первый взгляд преступнику индивидуальные и человеческие черты. Занимаемая рассказчиками этих небольших историй интроспективная позиция позволяет превратить мнимую преступную натуру в «несчастника». В рассказе «Зверь» (1901), повествующем о каторжном палаче по прозвищу Кандыба, это преображение увидено глазами другого арестанта. По прибытии в место заключения до рассказчика доходят слухи о зверской жестокости Кандыбы, передающиеся из уст в уста в тюрьмах и острогах:
Кандыба был человек сильный, смелый и жестокий. О нем в острогах рассказывали чудовищные легенды. Рассказывали, что Кандыба многих засекал до смерти. ‹…› И еще рассказывали о нем, что однажды, находясь в бегах и заблудившись в тайге, он убил своего товарища и семь дней питался трупом убитого спутника. Такова была слава знаменитого сахалинского палача Кандыбы[1034].
По мере развития событий перед рассказчиком приоткрывается внутренний мир Кандыбы, постепенно обретающего человечные, личностные черты. Этот процесс регуманизации достигает высшей точки в заключительной сцене рассказа: закованный в кандалы палач бегает по острожному двору, держа на плечах Ваньку, маленького сына другого арестанта. Кандыба пыхтит, ребенок в восторге, а рассказчик, оглядываясь в прошлое, подводит итог: «До сих пор я отчетливо вижу эту сцену и, вспоминая о ней сейчас, начинаю понимать, сколько чудесного спрятано на дне человеческой души»[1035].
Похожей сентиментальностью отмечена концовка рассказа «Кровь» (1898); в нем жестокий убийца-рецидивист Хмара, который «нигде себя так хорошо не чувствовал, как в тюрьме», и «своими многочисленными и дерзкими преступлениями ‹…› создал себе в тюремном мире громкое имя»[1036], становится свидетелем жестоких пыток, которым его сокамерники подвергают стукача Сережу Цыгана, а после оставляют его медленно умирать в страшных мучениях. Сначала Хмара не вмешивается в происходящее, однако затем внезапно ощущает «чувство жалости» к Цыгану (с повествовательной точки зрения ничем не обоснованное):
«Сейчас умрет», – подумал Хмара, и сердце его болезненно сжалось. Он сам не понимал, что с ним делается, но готов был пойти на все, чтобы только помочь Сереже. Чувство жалости в сердце Хмары проснулось впервые в тот момент, когда Цыгана придавили к наре. Он уже тогда увидал смерть на его лице[1037].
На глазах изумленных сокамерников он пытается помочь Сереже, не в силах выдержать его мучительной агонии. «Слишком человеческая» жалость Хмары переходит в отчаяние и наконец в «истерику», пока Сережа Цыган умирает «на каменном полу возле нары, захлебываясь в собственной крови»[1038].
Фельетонист Влас Дорошевич, один из популярнейших авторов уголовной литературы в России рубежа веков[1039], пародирует этот прием гуманизации «преступника-зверя» в рассказе «Старый палач (Сахалинский тип)» (1900). «В кандальном отделении „Нового Времени“, в подвальном этаже, живет старый, похожий на затравленного волка, противный человек ‹…› Это старый палач Буренин. Сахалинская знаменитость. Всеми презираемый ‹…› раз в неделю он полон злобного торжества – в день „экзекуции“»
