Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [95]
Ковалевский явно не сознает ошибки petitio principii, лежащей в основе его аргументации и делающей ее научно несостоятельной, когда, подводя итог, утверждает, что психология преступника в русской литературе о каторге «совершенно совпадает» с соответствующими описаниями в «современных криминальных психологиях», и ссылается при этом на свою же «Судебную психопатологию»[1010]. В пространной разгромной рецензии на работу Ковалевского Петр Якубович хлестко описал его «метод»:
Он [Ковалевский] усвоил от школы Ломброзо несколько идеек общего характера, в которые верит свято и слепо, и ограничивается тем, что иллюстрирует эти идейки то Достоевским, то Мельшиным, смотря по тому, который из них в данном случае нужен, и совершенно игнорируя те мнения и факты, которые противоречат теории[1011].
Выполненные Ковалевским и Чижом «фантастичные» анализы русской уголовной литературы выходят в 1900 и 1901 годах соответственно. Возникает впечатление, что в известной степени оба автора стремятся опрокинуть то отношение между художественной словесностью и судебной психиатрией, которое сложилось в литературе конца XIX века, нередко помещавшей биомедицинские теории преступности на «скамью подсудимых».
В контексте художественного освоения судебной темы, происходящего в русской литературе после реформы 1864 года[1012], медицинские эксперты тоже становятся действующими лицами произведений, причем роль им обычно отводится отрицательная. Диагностический авторитет, приобретенный в судебной практике медициной, особенно психиатрией[1013], в литературе, как правило, становится объектом иронии и дискредитации. С этой точки зрения литература составляет негативный «пандан» судебно-психиатрической казуистике того времени, в рамках которой, как было показано на примере анализов Ковалевского (гл. VI.1), решающую роль для «правильного» истолкования признаков играет экспертное заключение психиатра.
Знаменитый ранний пример такой литературной практики – медицинская экспертиза в романе «Братья Карамазовы». На уголовном процессе Дмитрия Карамазова Достоевский предоставляет слово трем экспертам: «светилу», выписанному Катериной Ивановной из Москвы, доктору Герценштубе и молодому врачу Варвинскому, – которые выносят заключение о душевном состоянии обвиняемого. Хотя в «Дневнике писателя» (1873–1881) обсуждение медицинского вопроса о «временном аффекте» у преступников имеет чрезвычайно противоречивый характер и – в зависимости от конкретного случая – Достоевский приводит подчас прямо противоположные аргументы[1014], в своем последнем романе он создает проникнутое гоголевским абсурдом комическое интермеццо, где пародийно изображает семиотическую «слепоту» ученых экспертов, чьи заключения к тому же обречены на заведомый провал уже самой метафизической смысловой структурой «Братьев Карамазовых». Речь «знаменитого доктора» из Москвы особенно изобилует стереотипными суждениями о случаях патологического аффекта, распространенными среди судебных экспертов того времени:
Московский доктор, спрошенный в свою очередь, резко и настойчиво подтвердил, что считает умственное состояние подсудимого за ненормальное, «даже в высшей степени». Он много и умно говорил про «аффект» и «манию» и выводил, что, по всем собранным данным, подсудимый пред своим арестом за несколько еще дней находился в несомненном болезненном аффекте и если совершил преступление, то хотя и сознавая его, но почти невольно, совсем не имея сил бороться с болезненным нравственным влечением, им овладевшим. Но кроме аффекта доктор усматривал и манию, что уже пророчило впереди, по его словам, прямую дорогу к совершенному уже помешательству[1015].
Читателю, которому уже известно о «нравственном возрождении» Мити и, соответственно, о его совершенно здоровом с христианской точки зрения душевном состоянии, эти слова кажутся гротескными. Кроме того, дискредитации медицинских экспертов служит ироническое подчеркивание их неспособности верно истолковать те или иные признаки: их интерпретация человеческого поведения принципиально ошибочна или избыточна. По мнению доктора Герценштубе, «ненормальность умственных способностей подсудимого» видна уже по тому, как он вел себя при входе в зал суда, держа «глаза впереди себя, упираясь, тогда как вернее было ему смотреть налево, где в публике сидят дамы, ибо он был большой любитель прекрасного пола и должен был очень много думать о том, что теперь о нем скажут дамы»[1016]. «Московская знаменитость», в чьих глазах Герценштубе – ограниченный провинциальный лекарь, иронически возражает «ученому собрату»: Дмитрий «должен был смотреть не налево на дам, а, напротив, именно направо, ища глазами своего защитника, в помощи которого вся его надежда ‹…›»[1017]. Наконец, молодой врач Варвинский, считающий подсудимого вменяемым, в подтверждение своей позиции оценивает его поведение при входе в зал как признак «совершенно нормального состояния», поскольку Дмитрий смотрел в сторону председателя и членов суда, «от которых зависит теперь вся его участь»
