Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [94]

.

Почти фантасмагорический характер «подкрепленных» цитатами доводов Чижа в пользу наличия в «Записках из Мертвого дома» прямо-таки образцовых портретов прирожденных преступников становится очевидным, если рассматривать эти аргументы на фоне известного отношения Достоевского к преступности и преступникам. Чиж придерживается противоположных взглядов, соответствующих скорее ломброзианской мифопоэтической семантике criminale nato (гл. VI.1). Так, «преступные люди никогда не раскаиваются в совершенных преступлениях, не имеют угрызений совести»[997], а также испытывают атавистическую «ненависть к работе», сближающую их с «дикарями»[998]. При этом интересна та роль, которую Чиж отводит в своей аргументации самому Достоевскому. Писатель выступает воплощением «нравственного прекрасного»[999] и, следовательно, исключением из тезиса о преступной натуре всех арестантов, не получающим, однако, юридического обоснования. Это «нравственное прекрасное» служит мерилом нравственной испорченности преступников, так как если бы каторжане были в состоянии разглядеть моральную красоту Достоевского, то он, по мнению Чижа, непременно оказал бы на них «громадное благодетельное влияние»[1000]. Однако тот факт, что даже Достоевский не сумел повлиять на прирожденных преступников, ясно доказывает всю сомнительность «возможности нравственного воздействия и, следовательно, исправления преступника по натуре»[1001]. Как видно из этого примера, рассуждения Чижа о Достоевском как о криминологе подчас выходят за рамки герменевтически допустимого, переходя в своеобразную криминально-антропологическую самопародию: несоответствие эстетического содержания произведений писателя ломброзианской идеологии, навязываемой им Чижом, рождает интерпретационную какофонию, которая помимо авторской воли подчеркивает абсурдные с научной точки зрения моменты криминальной антропологии.

Похожий характер носит работа Ковалевского «Психология преступника по русской литературе о каторге»[1002], где анализируются многочисленные литературные произведения, среди которых «Сибирь и каторга» (1871) С. В. Максимова, «Русская община в тюрьме и ссылке» Н. М. Ядринцева и «Остров Сахалин» А. П. Чехова, однако особое внимание уделяется «Запискам из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского и книге П. Ф. Якубовича (Л. Мельшина) «В мире отверженных» (1895–1898). Криминологический дискурс конца XIX века использует русскую литературу в качестве своеобразного кладезя примеров разных преступных типов и поведения преступников. Так, криминологу Д. А. Дрилю фигура каторжника Катаева из ядринцевской «Русской общины в тюрьме и ссылке» служит яркой иллюстрацией «нравственно помешанного» преступника[1003]. Значение русской литературы о каторге для изучения преступности Ковалевский обосновывает тем, что рассмотренные им тексты содержат «клинические наблюдения», невозможные в научной практике. Такие «гениальные» авторы, как Достоевский и Якубович, долгое время жившие среди каторжников и описавшие их жизнь «изнутри», оставили психологически сложные описания преступников, якобы сопоставимые с долгосрочным клиническим наблюдением душевнобольных[1004]. Ковалевский рассматривает литературу как «клинику душевной жизни преступника»[1005], чаще всего являющегося таковым от рождения. Прибегая к типичному для своей аргументации приему «короткого замыкания», ученый утверждает, что, во-первых, «преступники от рождения» «составляют главный контингент каторги ‹…› в качестве важнейших закоренелых злодеев», а во-вторых, «таковыми и представляются почти все герои Достоевского и Мельшина»[1006]. Таким образом, единственное «доказательство» существования на русской каторге целой армии преступных натур почерпнуто Ковалевским из художественной литературы, получившей однобокое тенденциозное толкование.

Сочинение Ковалевского состоит почти исключительно – в еще большей степени, чем работа Чижа, – из произвольного нагромождения цитат, преимущественно из «Записок из Мертвого дома» и «В мире отверженных». Используя композиционный принцип обширного цитатного коллажа, Ковалевский стремится придать своим криминально-антропологическим взглядам (гл. VI.1) научную убедительность, подкрепленную авторитетом литературы. Однако расхождение между цитируемыми пассажами и их «научным» истолкованием настолько разительно, что и эта работа, подобно сочинению Чижа, скорее походит на компрометирующую самопародию криминальной антропологии. Особенно сильный комический эффект производит, сталкиваясь с полисемией литературных цитат, редукционистская аргументация в духе Ломброзо (гл. VI.1), постоянно препятствующая введению дифференцирующих категорий. Ковалевский интерпретирует художественное изображение каторги как некий «антимир», в котором отчетливо проявляется непреодолимая антропологическая разница между преступниками и «всем остальным родом человеческим, не преступным»,[1007] и который, «при всем разнообразии черт характера этих людей», населяет «один класс ‹…› один вид людей, объединенных своеобразными органическими свойствами их нервной организации»