Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [92]
Литература о сибирской каторге, вносящая существенный вклад в концептуализацию преступности в позднюю царскую эпоху, тоже не часто обращается к теме антропологической или медицинской ненормальности преступника, которую пропагандирует судебная психиатрия того времени[979]. Правда, русские тексты о каторге второй половины XIX столетия, от «Записок из Мертвого дома» (1860–1861) Ф. М. Достоевского до цикла очерков В. М. Дорошевича «Сахалин (каторга)» (1903), моделируют пространство ссылки как гетеротопию[980], где, по словам Александра Горянчикова, фиктивного рассказчика из повести Достоевского, «был свой особый мир, ни на что более не похожий ‹…›»[981]. Однако пространственная и антропологическая ненормальность, как правило, не соотносятся друг с другом, так как заключенные преступники не противопоставлены законопослушным людям на основании медицинской или антропологической оппозиции «нормы» и «отклонения». В этом отношении ярким примером служит повествовательный прием двойной кодировки, при помощи которого в «Записках из Мертвого дома» изображается арестант, осужденный за отцеубийство. Сначала рассказчик констатирует «зверскую бесчувственность» заключенного, наводящую на мысль о «каком-нибудь недостатке сложения», «каком-нибудь телесном и нравственном уродстве, еще не известном науке, а не просто преступлении»[982]. Во второй части книги эта криминально-антропологическая характеристика, данная ante litteram, опровергается рассказом вымышленного издателя, который сообщает, что предполагаемый отцеубийца «был действительно прав и десять лет страдал в каторжной работе напрасно»[983] и, следовательно, в буквальном смысле является человеком «несчастным». Таким образом, первоначально постулированная антропологическая разница между определенными типами каторжников и «нормальным» русским народом снимается, что чрезвычайно характерно для Достоевского, изображающего Мертвый дом как место, где русский человек парадоксальным образом может вступить на путь нравственного возрождения.
В книге Н. М. Ядринцева «Русская община в тюрьме и ссылке» (1872) сибирская каторга даже превращается в утопическое пространство, где заключенные составляют общину, стремящуюся к коллективному благу: своеобразный социальный авангард, выступающий моделью русского общества, не тронутого западной цивилизацией; заимствованные из криминальной антропологии образы и тропы, следовательно, исключаются как таковые. Даже А. П. Чехов в книге «Остров Сахалин» (1893–1894), именуя сообщество арестантов не «общиной», а «шайкой»[984] и характеризуя каторгу как хаотическое «ничейное пространство русской культуры»[985], описывает тяжких преступников как внешне «самых обыкновенных людей с добродушными и глуповатыми физиономиями»[986], чьи жизненные истории отличаются «бесцветностью и бедностью содержания»[987]. Ввиду своей «нормальной» заурядности чеховский преступник – это преступник «по приобретенной привычке». Хотя писатель рассуждает о вырождении сахалинских ссыльных в совершенно дарвинистских категориях (гл. VII.3), его оценка не обусловлена проведением антропологического или биомедицинского различия между «нормальным» законопослушным человеком и «ненормальным» преступником.
Впрочем, отсутствие в русской литературе 1880–1890‐х годов непосредственно очевидных нарративов о вырождении, отмеченных влиянием криминальной антропологии, не означает, что нарративы эти составляют исключительную «привилегию» научного дискурса эпохи. Однако в русской литературе они в первую очередь тесно связаны с судебной психиатрией; при этом формируется двойная герменевтическая рамка. Такие врачи, как П. И. Ковалевский и В. Ф. Чиж, в своих судебно-медицинских анализах рассказывающие о связи атавизма и вырождения (гл. VI.1), истолковывают художественные произведения как «судебно-психиатрические случаи», иными словами, клинические описания, служащие подтверждению научных взглядов самих интерпретаторов. Изданные на рубеже веков «литературно-аналитические» работы Чижа и Ковалевского опрокидывают герменевтическое соотношение русской литературы и психиатрии. В конце XIX столетия первая, «усадив» последнюю на «скамью подсудимых», путем иронии, карнавализации и «нормализации» показывала практическую и научную несостоятельность воспринятых судебными психиатрами криминально-антропологических идей; ниже это показано на материале «Братьев Карамазовых» (1879–1880) Ф. М. Достоевского, «Воскресения» (1899) Л. Н. Толстого, а также криминальных произведений А. И. Свирского и В. М. Дорошевича. Вместе с тем русская литература активно моделирует атавистическую ненормальность преступников, изображая московские и петербургские трущобы как девиационные гетеротопии преступности, что будет видно из анализа трущобных очерков В. В. Крестовского, В. А. Гиляровского и А. И. Свирского.
