Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [93]
Нет ничего удивительного в том, что наиболее пылкими поборниками криминально-антропологического прочтения русской литературы выступили в конце XIX века судебные психиатры. Как уже неоднократно говорилось (гл. IV.1, IV.2 и VI.1), в своем стремлении добиться научной убедительности русская психиатрия нередко обращается к нарративным возможностям теорий вырождения и атавизма. Анализ частных случаев выступает жанром, позволяющим в полной мере раскрыть повествовательный потенциал указанных концепций. Вместе с тем русские психиатры используют авторитет литературных произведений и писателей для легитимации своих исследований, формально и эпистемологически сближая художественную словесность с (судебно-)психиатрическими анализами или исходя из функциональной равносильности обоих типов текстов. В России связь между (уголовной) литературой и судебной психиатрией опять-таки устанавливают Чиж и Ковалевский, излагая, с одной стороны, криминально-антропологические варианты нарратива о вырождении в рамках психиатрических анализов (гл. VI.1) и, с другой стороны, интерпретируя канонические тексты русской литературы как «фикциональные версии» таких анализов. В деятельности обоих психиатров повествование тесно взаимодействует с интерпретацией.
В контексте распространенной практики рассматривать судебно-психиатрические теории на примере художественных текстов и вымышленных персонажей, характерной как для российской, так и для западноевропейской психиатрии[988], особое место принадлежит пространному исследованию Чижа о Достоевском как о «криминологе»[989]. За почти двадцать лет, прошедшие после выхода работы Чижа о Достоевском как о «психопатологе»[990], русский писатель успел стать общеевропейским авторитетом в вопросах криминологии и криминальной антропологии. Так, сам Ломброзо подчеркивает, что «описания» преступников у Достоевского, особенно преступников политических, до того «точны», что могут служить «контрольной проверкой» для «подтверждения» криминально-антропологических «открытий», поскольку происходят из «другого источника», отличного от материала криминальной антропологии[991]. Чиж указывает на интерес итальянских криминологов к Достоевскому в самом начале своей работы, повторяя их мнение, что писатель художественно предвосхитил открытия криминальной антропологии:
Ни один художник не описал так правдиво, так полно преступников, как Достоевский. Он дал удивительно проникновенное изображение преступников по натуре, случайного преступника, преступников по страсти, душевнобольных преступников, следовательно, на несколько десятилетий ранее, чем это сделали криминологи. Заслуги Достоевского в этом отношении были не оценены по достоинству, и только Ломброзо и его последователи обратили должное внимание на эту сторону творчества нашего гениального романиста. Представители этой школы усердно изучают Достоевского и охотно в своих суждениях о преступниках ссылаются на авторитет Достоевского[992].
Двойная апелляция к Достоевскому и Ломброзо в самом начале исследования призвана легитимировать последующие герменевтические наблюдения Чижа путем создания двойной рамки, функционирующей по круговому принципу. Авторитет отца криминальной антропологии, обнаружившего в произведениях Достоевского подтверждение своей теории, обеспечивает правомочность похожих выводов самого Чижа, который – в полном соответствии с теорией Ломброзо – находит в творчестве Достоевского явное предвосхищение идей криминальной антропологии. При этом Чиж противопоставляет «научное достижение» Достоевского «неправильному» изображению убийства в состоянии аффекта в «Крейцеровой сонате» (1890) Л. Н. Толстого[993], тем самым делая полемический выпад в сторону последнего, который двумя годами ранее резко раскритиковал криминальную антропологию в своем последнем романе «Воскресение» (см. выше).
Как и в первой работе о Достоевском, Чиж рассматривает образы литературных героев в качестве эмпирико-документальных портретов патологических преступников, игнорируя онтологические, эстетические и семантические различия между «подлинными» фактами и художественным вымыслом. Герменевтический подход Чижа заключается главным образом в изъятии цитат Достоевского из контекста и придании им нового смысла, так что они подкрепляют поразительные выводы, диаметрально противоположные поэтологическим принципам и эстетико-философским убеждениям самого писателя.
Так, в «Записках из Мертвого дома» Чиж обнаруживает многократное и очевидное изображение фундаментальной антропологической разницы между «преступным человеком» и нормальными, «честными людьми»[994]. В его интерпретации все каторжане оказываются «преступниками по натуре» или «врожденными преступниками»[995], причем термины эти Чиж употребляет как простые синонимы «преступников» и «арестантов». Схематичное стремление интерпретатора находить в разных произведениях Достоевского один и тот же конкретный преступный тип превращает «Мертвый дом» в гетеротопию антропологической девиации, призванную опровергать любые теории о социальных истоках преступности
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.