Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [90]
Здание лжи, возведенное Х. вокруг своей подлинной личности, начинает крошиться по мере того, как она все больше запутывается в противоречиях относительно своего происхождения и состояния, и окончательно обрушивается, когда новобрачные, отосланные Х. в «ее» поместье, возвращаются с известием, что на самом деле «Х. бедная бонна и никаких имений у нее нет и быть не может»[953]. Чижу не без труда удается достать паспорт Х., в котором она записана как дочь мелкого чиновника. Дальнейшее «расследование», в ходе которого Чиж оказывается вынужден прочесть письма Х., рисует образ человека, живущего в мире лжи и обмана, однако не дает ясного ответа на вопрос о целях, которые преследовала Х. своей постоянной ложью, все время опровергающей себя самое[954]. Кроме того, больная демонстрирует явные признаки «безнравственного поведения», прося денег у молодого ассистента клиники и недвусмысленно давая понять, каким образом намеревается вернуть долг[955]. Между Чижом и Х. происходит долгий разговор, в ходе которого врач уличает пациентку во лжи и притворстве, однако та не проявляет ни капли благоразумия:
Нет возможности передать всю ту ложь, которую она высказала в продолжение этого длинного разговора ‹…›. Крайне тяжело было видеть такое удивительное отсутствие стыда у особы, ума которой достаточно для того, чтобы обмануть всех нас[956].
Клиническую картину патологической личности дополняет беседа Чижа с купцом В., в доме которого Х. служила бонной и проживала. С одной стороны, раскрытие тайны прошлого пациентки выполняет диагностическую функцию – собрать достоверный (поскольку предоставленный «добропорядочным» свидетелем) анамнез истерии. С другой стороны, в повествовательном отношении это разоблачение позволяет гиперболизировать патологическое состояние Х., представив историю нервнобольной пациентки как пугающий случай морального помешательства.
По словам В., Х. поступила в семью в возрасте девятнадцати лет бонной к его семилетнему сыну. Спустя год она объявила домочадцам, что должна ехать к отцу, который находится при смерти. Через три недели она вернулась, одетая в траур: якобы отец ее скончался, оставив ей состояние в 6000 рублей, которым она, однако, пока не могла распоряжаться из‐за несовершеннолетия. Потом характер Х. начал меняться: «Мало-помалу Х. из скромной, трудолюбивой девушки обратилась в лентяйку, кокетку ‹…›»[957]; тогда же начались конвульсивные истерические припадки. Так как они усиливались, супруги В. обратились к врачу, который принял Х. наедине. После визита девушка поведала, будто врач обнаружил у нее редкую сердечную болезнь, требующую сложной и чрезвычайно дорогой операции, которую «выдерживают двое из ста»[958]. Другие дерптские врачи, якобы включая самого Чижа, рекомендовали эту дорогостоящую операцию. Госпожа В., сопровождавшая Х. в Дерпт, одолжила ей нужную сумму. В свою очередь, Х. заверила у нотариуса завещание, в котором отписывала, в случае своей смерти, свое предполагаемое состояние госпоже В. Когда Х. письмом известила семейство В., что первая операция прошла успешно, однако нужна еще одна, что подтверждалось телеграммой от «врача», и навестила супругов на Рождество, имея при этом слишком цветущий для «выздоравливающей» вид, те постепенно начали понимать, что Х. их, должно быть, обманула. Они выяснили, что отец девушки, мелкий чиновник, неимущий пьяница, жив, что никакой операции не было, а «часть занятых денег Х. истратила на фальшивые зубы, покупку платья и мелких золотых вещей»[959].
Изложив эти обстоятельства, проливающие свет на первую загадку – истинную личность больной, Чиж рассказывает о назначенном Х. гинекологическом осмотре: в согласии с тогдашним учением об истерии психиатр предполагает патологию половых органов, которая, впрочем, не подтверждается. Повествовательное время заканчивается с прибытием в больницу отца Х., который забирает дочь и сообщает последние, важные для истерического анамнеза сведения о ее детстве. После последнего судорожного припадка, вызванного неожиданным для пациентки появлением отца, Х. «простилась холодно» с Чижом[960] и покинула клинику.
Теперь наступает момент, когда Чиж, детектив и рассказчик, должен сложить все части головоломки в общую диагностическую картину и разгадать вторую – медицинскую – тайну, состоящую во взаимосвязи истерии с аморальным лживым поведением. В этом психиатру помогает метод аналогии, используемый для обоснования атавистической природы преступности. Чиж устанавливает, что пациентка уже в раннем возрасте проявила «преступный характер», главные черты которого – «леность, лживость, половая распущенность»[961]. Единственной целью ее обманных действий было получение денег, которые позволяли ей хотя бы «на время казаться богатой барыней»[962], поскольку «богатство в глазах Х. есть все»[963]. Этим объясняются непостоянство и противоречивость поступков больной, умеющей строить лишь краткосрочные планы ради удовлетворения «низменных желаний», однако не способной серьезно задумываться о будущем[964]. Но каковы причины этого «нравственного слабоумия»? С одной стороны, Чиж видит в Х. продукт «ужасного воспитания» и падения нравов в современной российской цивилизации
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.