Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [88]

Эффектная повествовательная манера Ковалевского типологически сближает его анализы с восходящей к Питавалю научно-популярной литературной традицией конца XIX столетия, где научная криминология и художественная словесность встречаются в своеобразной «зеркальной комнате взаимных отсылок»[930]. Так, криминальные истории Пауля Линдау[931] вращаются, как правило, вокруг «„загадки“ о том, как страсть к убийству может „внезапно“ охватывать более или менее нормальных людей, заставляя их совершать преступления, достойные „маньяка-убийцы“», причем разгадка этой тайны лежит на «уровне звериной образности»[932]. Ковалевский успешно сочетает сенсационный эффект криминалистического повествования с медицинской диагностикой и превращает противозаконное поведение преступника, которое сначала кажется загадочным, в составляющую рассказа о вырождении.

Ярким примером служит описание случая П. М. Погорелова, в 1879 году жестоко убившего свою жену[933]. В 1880 году Ковалевский выступил экспертом на уголовном процессе, став, таким образом, вторым протагонистом этой истории. Сначала психиатр придерживается «нейтрального» изложения фактов. Вкратце изображается ничем не примечательная жизнь «служащего по межевой части» Погорелова, его женитьба по любви на генеральской дочери, их вполне мирная, невзирая на разницу в общественном положении, совместная жизнь. Затем перечисляются первые признаки ненормального поведения обвиняемого в дни, предшествовавшие убийству: логически необъяснимые слова и поступки Погорелова внушали окружающим тревогу. Внезапно этот объективный отчет прерывается «ужасной картиной» места преступления, представшей глазам очевидцев:

Погорелов, у дверей на полу спальни, сидит на груди своей жены, распростертой в одной рубахе, с страшно изуродованной правой стороной лица и глазом, лужей крови около головы, и тянет жену за язык, приговаривая: «вот тебе и мужик, – теперь не будешь больше говорить». ‹…› Погорелова едва стащили веревкой и связали. Он бранился, кричал, чтобы всех резали, потом замолчал и лежал неподвижно с закрытыми глазами[934].

После этой первой, тщательно подготовленной кульминации начинается аналитическая работа психиатра. Сначала Ковалевский дает убийству на первый взгляд исчерпывающее объяснение как содеянному человеком, который находился в состоянии аффекта, однако не страдает никакими патологиями и лишь притворяется сумасшедшим в надежде на смягчение приговора. Затем, предваряемое риторическим вопросом («но действительно ли это так?»[935]), следует «правильное», поразительное с точки зрения неспециалистов объяснение убийства как поступка человека дегенеративной конституции, убившего во время эпилептического припадка. Ковалевский помещает Погорелова в нарративную схему дегенерации, подчеркивая патологическую семейную наследственность и интерпретируя эпилепсию как один из бесчисленных синдромов, в которых могло проявиться вырождение. Факт дурной наследственности подсудимого устанавливается путем типичной для того времени псевдодедукции:

Родители П. обнаруживали нервное расстройство: отец страдал ударами, от которых и умер, – мать головными болями. Следовательно, г. Погорелов унаследовал не здоровый мозг, а инвалидный, расположенный ко всевозможного рода уклонениям от известного здорового состояния, в зависимости от жизненных условий[936].

Эта нарративная установка заключает Погорелова в замкнутый мир вырождения, откуда невозможно вырваться.

Описывая убийцу-эпилептика в ломброзианских категориях, Ковалевский превращает патологическое отличие Погорелова от остальных людей в отличие антропологическое в том смысле, в каком его понимает теория атавизма. Речь идет не только о восприятии позднейшего тезиса Ломброзо, что врожденная преступность – это лишь разновидность эпилепсии (см. выше). Помимо того, Ковалевский перечисляет многочисленные стигматы, которые, по мнению Ломброзо, отличают преступника, в частности пониженную кожную чувствительность. Впрочем, в данном случае красноречивее всего сама жестокость, чудовищность преступления:

[Э]пилептики совершают самые страшные, зверские и поражающие преступления. ‹…› И действительно, свидетели этих преступлений невольно поражаются, до оцепенения, проявлением зверства преступника-эпилептика. Обыкновенно, совершая убийство, эпилептики не ограничиваются одним ударом, напротив, они как бы упиваются своим зверством и с каким-то увлечением довершают его уже над мертвой жертвой. Еще более ужасными представляются эти преступления потому, что они являются или совершенно без всякого повода, мотива, или же при таком ничтожном поводе, что уже с первого взгляда выясняются вся нелепость и бессмысленность его, а также и болезненное состояние умственных способностей преступника[937].

Ковалевский мастерски использует в повествовании завороженность мифологическим злом, присущую ломброзианской концепции прирожденного преступника. Однако в то же время сам автор выступает тем, кто благодаря своим познаниям способен «укротить» первобытные инстинкты. Будучи истолкованы как симптомы наследственно обусловленного вырождения, описываемые явления теряют свою пугающую непонятность.