Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [86]
Таким образом, представление о несовместимости дегенерации и атавизма отдаляет психиатрию от теории Ломброзо. Так, французский теоретик вырождения В. Маньян подчеркивает: ретроградное движение к менее совершенной эволюционной стадии, в котором проявляется вырождение, нельзя расценивать как атавистический регресс. Атавизм подразумевает «возврат к состоянию, считающемуся нормальным»[904], тогда как вырождение, по мнению Маньяна, приводит к появлению новой патологической формы[905]. Поскольку теория вырождения позволяет в равной степени учитывать эндогенные и социальные факторы этиологии преступности (гл. II.1), в то время как ломброзианская концептуализация патологической сущности прирожденного преступника не уделяет социальным факторам явного внимания, то вырождение оказывается более эффективной объяснительной моделью преступности, нежели атавизм.
Попытки европейской судебной психиатрии дистанцироваться от криминальной антропологии предпринимались не в последнюю очередь по причинам институционального и стратегического толка: концептуальные совпадения между теориями дегенерации и атавизма определенно существовали. Подобно Ломброзо с его стремлением к интеграции обеих концепций, которая позволила бы объяснить феномен прирожденной преступности с медицинской точки зрения как следствие задержки развития (см. выше), некоторые теоретики вырождения тоже воспринимают определенные идеи криминальной антропологии, связанные с атавизмом, при этом решительно отвергая, однако, само существование преступного типа homo delinquens. С точки зрения психиатрии преступник как выродившийся индивид воплощает собой возвращение к примитивной стадии развития человечества, являя собой «дикаря», попавшего в условия цивилизации. Р. фон Крафт-Эбинг пишет в связи с этим, что «необузданность чувственных инстинктов и эгоистических желаний» ставит преступников «почти на одну ступень с дикарями»[906].
В психиатрии описанная концептуализация преступности как примитивного начала, вторгающегося в цивилизацию, тоже расценивается как опасный нравственный регресс, проявляющийся у «преступных натур» в бесчувственности и почти полной неспособности к моральному суждению. Атавистической звериной природе, которую приписывает прирожденному преступнику криминальная антропология, в психиатрии соответствуют «врожденные моральные отклонения»[907]. При этом связующим научно-теоретическим звеном выступает концепция «нравственного помешательства» (moral insanity), при помощи которой обе дисциплины объясняют нравственную чудовищность биологически детерминированных преступников[908].
Таков контекст концептуализации преступности между атавизмом и вырождением в России конца XIX века. Российский дискурс о преступности обнаруживает сходство с соответствующими дискурсами во Франции и в Германии. Таким образом, распространенный в исторической науке тезис о преобладании теории вырождения над концепцией атавизма как о характерной черте русского дискурса о преступности поздней царской эпохи объясняется не только поверхностным знанием соответствующего общеевропейского контекста, в котором господствовала теория вырождения, а ломброзианская концепция атавизма в ее радикальной форме почти единодушно отвергалась[909]. До сих пор наука еще и обходила вниманием всю сложность объяснительных моделей преступности, в рамках которых психиатрические и криминально-антропологические концепты дополняли друг друга. В этом отношении Россия не составляла исключения.
Русский дискурс о биологически детерминированной преступности формируется на фоне полемики о функции и юридическом статусе медицинских экспертиз в уголовном судопроизводстве, развернувшейся в российской криминологии вследствие судебной реформы 1864 года. Возрастает значение судебной психиатрии, способной оценивать душевное здоровье и вменяемость обвиняемых[910]. Один из первых институциональных центров русской судебной психиатрии создается в 1870‐х годах в Харьковском университете совместными усилиями юридического и медицинского факультетов, особенно криминолога Л. Е. Владимирова и психиатра П. И. Ковалевского. Владимиров пишет первую в России научную работу о значении медицинских экспертиз в уголовном судопроизводстве[911] и исследует органическую, психофизическую конституцию преступников[912]. Уже не раз упомянутый в этой книге Ковалевский (гл. IV.1 и IV.2), ведущий представитель биологической психиатрии в России и теоретик вырождения, в 1883 году начинает издавать первый русский психиатрический журнал, открытая преемственность которого по отношению к печатному органу итальянской криминальной антропологии («Архив психиатрии, уголовного права и криминальной антропологии» [ «Archivio di psichiatria, scienze penali ed antropologia criminale»]) выражается не только в названии («Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии»), но и в научном подходе. На страницах журнала Ковалевского одновременно осваиваются и обсуждаются как теория вырождения, так и криминальная антропология
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.