Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [89]

В заключительной сцене процесса, когда Ковалевский выступает с экспертным заключением, правильность проделанной им медицинско-семиотической работы получает перформативное подтверждение. Здесь его экспертиза, выйдя за рамки обыкновенного, снова оборачивается своего рода повествовательным coup de théâtre, ведущим к новой кульминации. Ковалевский не только повторяет перед судом уже известный читателю диагноз эпилепсии, но и предсказывает, что в ближайшем будущем подсудимого ожидает еще один приступ. И действительно:

[В]друг в суде раздался неистовый крик. Буйство началось. Четыре человека едва удерживали Погорелова. ‹…› [Л]ицо выражает ужас. Больной сильно галлюцинирует. «Режут, людей режут! Ай! Караул! Спасите, спасите! Караул»… ‹…› Припадок буйства, под влиянием которого совершено было преступление, повторился в том самом суде при освидетельствовании и послужил самым лучшим подтверждением мнения экспертов и убеждения судей[938].

Семиотический талант судебного психиатра Ковалевского так велик, что простирается не только в прошлое, но и в будущее.

Похожие повествовательные стратегии обнаруживаются и в других историях из «Судебно-психиатрических анализов», например в описании случая солдата С. Вовка, который в 1878 году совершенно неожиданно и без видимой причины зверски убил больничного санитара[939]. Сначала на первом плане опять-таки находятся внезапность, жестокость и необъяснимость злодеяния, т. е. его сенсационный, удивительный аспект. Затем, после искусно инсценированного детективного расследования, Ковалевский объясняет поначалу пугающе бессмысленные знаки, такие как отсутствие разумного мотива убийства, проявлением epilepsia psychica[940]. Вновь подчеркивается звериная сущность преступника, который, вероятно, не случайно носит фамилию Вовк («волк» по-украински); как и в случае Погорелова, «бесчеловечность преступления»[941] интерпретируется как симптом эпилептического припадка дегенеративной личности. У Вовка Ковалевский тоже констатирует «патологическую наследственность», которая, ограничиваясь хроническим пьянством отца и сифилисом матери[942], позволяет представить психотическую эпилепсию как дегенеративное проявление, а преступление – как его «случайное» последствие.

В позднейшем издании «Судебно-психиатрических анализов»[943] Ковалевский изменяет свою повествовательную манеру, ориентируясь на клинические наблюдения Маньяна над преступниками-дегенератами[944] и на работы Крафт-Эбинга[945]. Таким образом, русский психиатр умеряет свое повествовательное остроумие, отказываясь, в частности, от захватывающего расследования, цель которого – поставить преступнику правильный психиатрический диагноз. Впрочем, подобный тип повествования, напоминающий о детективном жанре, все-таки приживается в российской судебной психиатрии конца XIX века. Об этом свидетельствуют судебно-медицинские описания В. Ф. Чижа, который, как и Ковалевский, придерживался теории вырождения (гл. IV.1 и IV.2) и работал судебным психиатром[946]. Ярким примером является случай двадцатидвухлетней Х., который опубликовал Чиж в 1893 году на страницах издаваемого Ковалевским журнала «Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии» под названием «К учению об органической преступности»[947].

События излагаются в хронологическом порядке, начиная с поступления пациентки в психиатрическую клинику Дерптского (ныне Тартуского) университета, где Чиж в 1891 году сменил Э. Крепелина на кафедре психиатрии[948]. Страдающая частыми и острыми «истерическими припадками»[949] больная обращается за помощью к Чижу, который предлагает ей лечь в психиатрическую больницу на обследование. Повествование ведется с гомодиегетической точки зрения, сначала близкой к «я» рассказчика, на момент начала истории пребывающего в неведении. Таким образом, читатель день за днем следит за развитием истории, содержащей двойную тайну: медицинскую загадку причины истерических припадков и судебную тайну подлинной личности пациентки, которая с самого начала выступает «загадочной личностью»[950]. Таким образом, сам Чиж играет двойную детективную роль, объединяя в себе диагноста и следователя.

Двойная таинственность истории удваивает и ее структуру напряжения, поскольку поступки и высказывания пациентки сначала кажутся таинственными как в медицинском, так и в «полицейском» смысле. Чиж пересказывает не только клинические наблюдения истерических припадков, которые иногда случаются с Х. по нескольку раз в день, но и наблюдения за странным, загадочным поведением больной, которая выдает себя за богатую помещицу, чей отец недавно скончался, и высказывает «категорическое желание быть пенсионеркой первого класса»[951] в больнице. Когда Х. ни на первый, ни на второй месяц не возмещает расходов на лечение, ее просят выплатить долг. Она обещает написать своему дяде, который, по ее словам, заботится о ее делах, и попросить его выслать денег. Однако вместо денег дядя шлет письма, рассказывающие о многочисленных бедствиях на ее земле: крестьянских выступлениях, убийстве управляющего, опустошительном пожаре. За это время Х. проявляет себя человеком жестким, склонным к манипуляции. Она устраивает брак больничного садовника с сиделкой, обещая обоим работу в одном из своих имений и чрезвычайно щедрое жалованье, и организует чересчур пышную для небогатых молодоженов свадьбу, на которую сама приезжает в роскошном экипаже