Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [99]
Так, на цветном плане Лондона, опубликованном в качестве приложения к «этносоциологической» работе Чарльза Бута «Жизнь и труд населения Лондона» («Life and Labour of the People in London», 1889–1897), эти гетеротопии неслучайно выделены черным цветом, тогда как желтый и золотой используются для обозначения кварталов, занимаемых upper classes[1051]. В демографической таксономии Бута жители «черных» лондонских трущоб составляют низший «класс А», состоящий из «лиц, не имеющих постоянной работы, уличных продавцов, бродяг, преступников и полупреступников»[1052]. Бут концептуализирует «класс А» как аморфную, не поддающуюся точному исчислению человеческую массу («outside of any census»), чья жизнь подобна жизни «дикарей»: «Их жизнь – это жизнь дикарей со свойственным ей чередованием крайней нужды и редких периодов изобилия. Они питаются самой грубой пищей, а спиртное – единственная доступная им роскошь. Трудно сказать, как им удается выжить»[1053]. В социально-экономическом и биологическом смысле обитатели трущоб являют собой unfits и воплощают опасную для цивилизации взаимосвязь бедности, вырождения и преступности:
Они не занимаются никаким полезным трудом, не создают никаких благ; чаще они таковые уничтожают. Они разрушают все, к чему прикасаются, и, пожалуй, не способны к личному совершенствованию ‹…›. Остается лишь надеяться и уповать, что наследственная природа этого класса может ослабнуть. В настоящее время нет никаких сомнений, что принадлежность к этому классу носит ярко выраженный наследственный характер[1054].
В 1880–1890‐х годах в англоязычном мире наблюдается всплеск популярности сенсационных текстов о феномене outcast London, авторы которых «этнографически исследуют» трущобную terra incognita, концептуализируя ее обитателей как «человеческие отбросы», связанные «метонимико-метафорическим отношением» с теми «клоаками» и «грудами мусора», среди которых они живут[1055]. При этом преступность, рассматриваемая как «органически присущий» этим девиационным гетеротопиям феномен, как никакой другой элемент символизирует исходящую от них опасность и вместе с тем притягательность.
Русская трущобная литература того времени тоже отводит преступности видное место[1056]. В контексте сенсационалистского интереса к проблеме «язв» больших городов, вспыхнувшего в 1880–1890‐х годах, московские и петербургские трущобы изображаются в многочисленных произведениях, жанровый спектр которых простирается от статистико-социологического исследования до литературного очерка, причем нередко встречаются и смешанные формы[1057]. Например, научно-популярная работа Владимира Михневича «Язвы Петербурга» (1886) сочетает статистические данные с художественными «картинами», рисуя тревожный портрет «падения нравов» в столице империи[1058]. Биомедицинский взгляд Михневича на «патологии организма» большого города[1059] сосредоточен прежде всего на «преступном мире»[1060] как наиболее заметной «аномалии», которая «разлагает» общественный организм, обнаруживая проявления атавистического регресса[1061].
Впрочем, (популярно-)научное качество такого рода «социологических» исследований, посвященных социальному дну обеих столиц Российской империи, не следует переоценивать, поскольку в этих работах инсценируется такое же «вуайеристское», охочее до сенсаций и глубоко литературное наблюдение за жизнью трущоб, что и в художественно-документальной очерковой литературе того времени, например в «Трущобных людях» (1887) В. А. Гиляровского и «Мире трущобном» (1898) А. И. Свирского. Как известно, литературное освоение городского дна восходит к натуральной школе 1840‐х годов, особенно к изданному Н. А. Некрасовым сборнику «Физиология Петербурга» (1845), в котором читателю предлагается типизирующее описание городской повседневной жизни в стиле «сентиментального натурализма», отсылающее к французской école physiologique[1062]. Другие физиологические тексты эпохи, такие как «Петербург днем и ночью» (1845–1846) Е. П. Ковалевского, принадлежат к традиции приключенческой литературы и экзотики социального дна, которую заложил Эжен Сю своим романом «Парижские тайны» («Mystères de Paris», 1843). В 1860‐х годах эту линию продолжил В. В. Крестовский, чей роман «Петербургские трущобы (книга о сытых и голодных)» (1867), в свое время чрезвычайно популярный, стал связующим звеном между городской физиологической литературой 1840‐х и трущобной литературой 1880–1890‐х годов[1063].
Жанрообразующую для позднейшей трущобной литературы роль сыграло изображение Крестовским петербургского дна как девиационной гетеротопии, отмеченного атавистическими признаками пространства ненормальности, чей замкнутый характер обозначен автором уже в предисловии при помощи хронотопа порога[1064]. Крестовский описывает инцидент, невольным свидетелем которого стал: вблизи Сенного рынка проститутки спасли товарку, которую прямо на улице избивал мужчина. Движимый любопытством автор следует за ними в притон, таким образом переступая порог чужого, отвратительного и вместе с тем завораживающего мира:
Все это показалось мне дико и ново. Что это за жизнь, что за нравы, какие это женщины, какие это люди? Я решился переступить порог того гнилого, безобразного приюта, где прозябали в чисто животном состоянии эти жалкие, всеми обиженные, всеми отверженные создания. Там шла отвратительная оргия
