Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [101]

.

Большинство очерков Гиляровского устроены согласно сенсационному принципу авантюрного нарратива. Наблюдатель из цивилизованного мира – нередко нарратор от первого лица, призванный гарантировать «достоверность» описываемого, зачастую журналист – отправляется в опасный мир трущоб, пересекая семиотическую запретительную границу между нормальным и патологическим, за что подчас расплачивается жизнью[1076]. Сюжет, требующий маркирования радикально иной природы запретного пространства, располагает к заимствованию элементов криминальной антропологии. Обитатели трущоб нередко предстают дегуманизированной и обезличенной опасной массой, чья «естественная» склонность к преступлению обусловлена причинами не только и не столько биологическими или социальными, сколько пространственными. Жизнь этих людей проходит в трактирах Хитрова рынка, носящих названия «Каторга» и «Сибирь». В рассказе «Каторга» эти притоны выступают более мелкими девиационными гетеротопиями преступности в рамках большой гетеротопии трущоб[1077]. Вместе с сибирской каторгой они опять-таки образуют пространственный континуум, откуда для преступников нет выхода. Тот, кому удалось бежать из Сибири, рано или поздно оказывается на Хитровом рынке, где его арестовывает полиция[1078]. И отправка в Сибирь, и побег оттуда означают лишь перемещение преступника в пределах дискретного пространства, везде носящего одно и то же название.

С другой стороны, Гиляровский тоже примыкает к традиции сентиментального натурализма, характерного для русской трущобной литературы с самого начала (см. выше). Некоторые из его очерков посвящены «падшим», вызывающим жалость людям, невинным жертвам социальных условий, нашедшим последнее пристанище в трущобных ночлежках и трактирах Хитрова рынка. Это бывшие солдаты, мелкие чиновники или неимущие крестьяне, которые, подавшись в Москву на заработки, нередко попадают в руки воровских банд и лишаются всего, подчас даже жизни[1079]; это и женщины, чье положение типично для жанра: обманутые и брошенные любовниками, они вынуждены заняться проституцией[1080]. В рассказе «Один из многих» оба этих антропологических взгляда на трущобный люд даже сталкиваются друг с другом. Наивный, добродушный неудачник, «жертва обстоятельств», которого несколько раз обобрали до нитки на Хитровом рынке, от отчаяния пытается украсть ломоть хлеба, однако его ловят с поличным и арестовывают. Сентиментальную историю венчает газетная заметка, описывающая преступника языком криминальной антропологии: «Разбойник гигантского роста и атлетического телосложения, физиономия зверская»[1081]. В данном случае расхождение между «аутентичным» и «объективным» описанием вора как жертвы общества, с одной стороны, и «стереотипным», а значит, «ложным» газетным портретом преступника – с другой, призвано разоблачить научную несостоятельность грубого криминально-антропологического дискурса, бывшего тогда в моде[1082].

В конце XIX века, когда трущобная литература успела превратиться в популярный жанр[1083], которому недалеко оставалось до международной славы – она придет благодаря пьесе Максима Горького «На дне» (1903), – А. И. Свирский пишет «Мир трущобный», первый том своего цикла очерков «Погибшие люди» (1898), посвященный Петербургу и родному городу писателя Ростову-на-Дону[1084]. Сентиментальное отношение Свирского к любым типам «погибших людей», от преступников (см. выше) до «нищих и пропойц»[1085], вновь оборачивается попыткой придать бесформенной массе трущобных людей человеческие и индивидуальные черты. При этом сами трущобы превращаются в гетеротопию преступности, в чудовище, пожирающее «несчастных» жертв:

Нет того города, который не имел бы своих трущоб; и чем город многолюднее, тем трущоб в нем больше. Эти притоны, словно сказочные чудовища, своими цепкими лапами выхватывают из толпы несчастных, обездоленных людей, без различия класса, возраста и пола, с страшною силою втягивают их в свои грязные внутренности, убивают в своих жертвах всякое человеческое достоинство, заставляют забыть их обо всем, что только есть хорошего, честного, святого в жизни нашей и наконец, превратив их в нравственных и физических уродов, навсегда преграждают им путь к тому обществу, к которому и они, горемычные, когда-то принадлежали…[1086]

Широкое использование цитат превращает очерки Свирского в скопление топосов трущобной литературы, ставших общими местами. В результате герои очерков, которым автор стремится вернуть человеческий облик, оказываются заложниками вдвойне: с одной стороны, их не выпускает из своих когтей «чудовище» трущоб, с другой – преувеличенная, избитая «страшная» экзотика, характерная для литературного жанра «джунглей большого города», держит трущобных людей еще крепче. Они проигрывают в «борьбе за существование»[1087], которую можно интерпретировать как с социально-биологической, так и с металитературной точки зрения. В этом смысле люди трущоб становятся частью еще и русской культурной традиции литературного дарвинизма, сложное переплетение которой с современным ей дискурсом о вырождении анализируется в следующей части книги (гл. VII.1–3).