Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [103]
VII.1. Концепция борьбы за существование и ее риторический аспект: Между теорией эволюции и психиатрией
«Я ‹…› применяю этот термин [борьба за существование] в широком и метафорическом смысле»[1095]. Метафорический характер борьбы за существование, на который указывает сам Дарвин, следует рассматривать в контексте выраженного риторического аспекта «Происхождения видов» («The Origin of Species», 1859), превращающего этот трактат в шедевр научной риторики[1096]. Функция риторики в формировании дарвиновской теории заключается не только в передаче, но и в производстве знания. «Происхождение видов» наглядно показывает, что источником естественно-научного знания могут выступать не только когнитивные, логические теории и репрезентации действительности, сообразуемые с «объективно» наблюдаемыми фактами, но и консенсус, достигнутый внутри scientific community средствами убеждения[1097]. При этом сфера действия риторики в трудах Дарвина простирается за пределы языковой подачи: дело не ограничивается достижением убедительности на уровне dispositio и elocutio, т. е. представления гипотезы, эксперимента, приведения доказательств и вывода[1098]. Риторика эта охватывает еще и уровень inventio, что позволяет концептуализировать научные открытия как результат риторического «нахождения» или «изобретения»: «‹…› мысль Дарвина так эффективно соединяет в себе научное открытие и риторическую инвенцию, мышление специальное и социальное, что можно говорить о единой логике исследования и представления, в которую укладывается все перечисленное»[1099].
Благодаря целому арсеналу риторических средств – помимо тропов, стилистических фигур и заключений по аналогии важны такие риторические приемы, как reductio ad ridiculum, argumentum ad ignorantiam, argumentum ad hominem и др.[1100], – Дарвину удается сформулировать внутренне непротиворечивую теорию эволюции, не располагая готовыми достаточными объяснениями ее промежуточных этапов. Даже центральный постулат теории о естественном отборе как причине биологического разнообразия и происхождения видов остается в труде Дарвина гипотезой, не получающей ни надежных эмпирических доказательств, ни логического обоснования. Так, рассуждения ученого о теории наследственности ни в коей мере не объясняют генетической изменчивости, предполагаемой механизмом отбора[1101]. Не предоставляет ученый и удовлетворительной эмпирической основы, которая объясняла бы выведение естественного отбора из концепции борьбы за существование между представителями одного или нескольких видов либо между организмами и физическими условиями жизни (см. ниже). Таким образом, речь идет не о дедукции, а об умозрении[1102].
Как известно, видную роль в дарвиновской риторико-диалектической аргументации играют метафорические выражения, к которым, наряду с «борьбой за существование» (struggle for existence), принадлежат «естественный отбор» (natural selection; по аналогии с искусственным отбором в животноводстве), «экономия природы» (economy of nature), «ветвящееся дерево жизни» (the branching tree of life) и др. Метафоры эти не столько служат объяснению и передаче надежных научных сведений, сколько выполняют эпистемологическую функцию, обеспечивая дискурсивную убедительность там, где (пока еще) не может быть логической и эмпирической ясности[1103]. Поэтому, если воспользоваться терминологией Ганса Блюменберга, они представляют собой «абсолютные метафоры», т. е. «переносы, не опирающиеся ни на реальное положение дел, ни на логичность»[1104]. Дарвиновские метафоры соединяют в себе логическое и аналогическое мышление, поскольку одновременно функционируют как приемы открытия и обоснования, пересекая тем самым границу, установленную теорией аргументации[1105]. При этом Дарвин сознательно использует полисемию и понятийную расплывчатость метафоры – качества, которые обеспечивают гибкость аргументации, позволяющие английскому ученому вписать свою теорию в научный дискурс эпохи и сформулировать связующие звенья с существующими концепциями[1106].
Семантическая избыточность метафорического дискурса Дарвина хорошо видна на примере концепции борьбы за существование и ее восприятия в России. Как известно, метафора struggle for existence восходит к Томасу Р. Мальтусу, одному из главных теоретиков классической английской политической экономии, автору трактата «Опыт о законе народонаселения» («An Essay on the Principle of Population», 1798). Антиутопический трактат Мальтуса явным образом направлен против ранних социалистических общественных утопий того времени, прежде всего против «Исследования о политической справедливости» («An Enquiry Concerning Political Justice», 1793) Уильяма Годвина. Мальтус стремится опровергнуть идеи Годвина об осуществимости социального прогресса путем перераспределения благосостояния и в силу зависящей от благосостояния органической и нравственной способности человечества к совершенствованию, приводя широко распространенный в политической экономии того времени аргумент: быстро растущему обществу, организованному на принципах равноправия, грозит крах вследствие перенаселения
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.