Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [105]

.

Итак, метафора struggle for existence колеблется между прямым (борьба организмов за выживание) и косвенным (зависимость живых существ друг от друга или от окружающей среды) значениями. В «Происхождении видов» Дарвин с вариациями «разыгрывает» оба этих семантических уровня, причем агональный момент struggle приобретает частичную воинственную коннотацию («война, которую ведет природа», war of nature)[1119], а «взаимные отношения между всеми органическими существами» (mutual relations of all organic beings)[1120] обнаруживают противоположный борьбе смысл (кооперация живых существ).

Как известно, эта многозначность метафоры, предусмотренная автором и выполняющая разные задачи аргументации, привела к разнообразию интерпретаций его теории[1121]. Особенно интересна в этом отношении русская рецепция дарвинизма в XIX веке, для которой в целом характерно отвержение мальтузианских идей. Как убедительно показал Дэниел П. Тодес, отличительной особенностью русского дарвинизма явилась критика тех составляющих теории эволюции, которые сильнее всего отождествляются с теорией Мальтуса, т. е. утверждений о чрезмерной численности как причине конфликтов и внутривидовой конкуренции как ее результате[1122]. Русская интеллигенция отнеслась скептически уже к политической экономии Мальтуса. С одной стороны, теория Мальтуса совершенно не вязалась с географическим положением России: сама мысль, что в стране с низкой плотностью населения разразится беспощадная борьба за ограниченные ресурсы, продовольственные и пространственные, «предполагала чересчур широкий полет фантазии»[1123]. С другой стороны, русская интеллигенция критиковала Мальтуса с идеологических – политических и философских – позиций, превращая его в своеобразный образ врага. Так, шелленгианец В. Ф. Одоевский считал учение Мальтуса и английскую политическую экономию в целом проявлениями логико-аналитического мышления, преграждающего идеалистический путь к Абсолюту[1124]; поэтому в произведении «Русские ночи» (1844) Мальтус назван «последней нелепостью в человечестве»[1125], как «‹…› человек ‹…› который сосредоточил все преступления, все заблуждения своей эпохи и выжал из них законы для общества, строгие, одетые в математическую форму»[1126]. И консервативные, и радикальные русские мыслители видели в мальтузианстве воплощение «бесчеловечного» индивидуализма и либерально-экономического принципа конкуренции британского образца, противопоставляя всему этому социально-экономическую концепцию крестьянской общины и общинной собственности. Так, западник Александр Герцен, на чьи идеи ориентировались народники, утверждал, что сельская община – это «полная противоположность знаменитому положению Мальтуса: она предоставляет каждому без исключения место за своим столом»[1127].

Познакомившись с дарвиновской теорией эволюции (первый перевод «Происхождения видов» вышел в 1864 году), русская интеллигенция почти единодушно отвергла содержащиеся в ней мальтузианские идеи. Особенно отрицательно был воспринят агональный момент метафоры борьбы за существование, не получивший отклика ни в политическом, ни в естественно-научном российском дискурсе[1128]. Так, в 1876 году сторонник Годвина Н. Г. Чернышевский писал: «Гадость мальтусианизма ‹…› перешла в учение Дарвина»[1129]. Панславист Н. Я. Данилевский, в труде «Дарвинизм. Критическое исследование» (1885–1889) выразивший влиятельную антидарвинистскую точку зрения, тоже считал перенос утилитаристской соревновательной мысли, характерной для экономической теории Мальтуса, на органический мир наиболее серьезным недостатком эволюционной теории Дарвина[1130].

Примечательно, что большинство российских биологов тоже отвергли идею соревновательной борьбы между организмами как движущей силы эволюции. Дарвиновский образ природы, в которой царят перенаселение и внутривидовая конкуренция, они сочли ошибочным. На этой почве возникают различные альтернативные теории, общим знаменателем которых выступает ослабление роли борьбы за существование как фактора эволюции. Так, ботаник А. Н. Бекетов придерживался неоламаркистской позиции, подчеркивая непосредственное воздействие среды на организмы. Представитель ботанической географии С. И. Коржинский в своей теории гетерогенезиса отстаивал идею скачкообразных мутаций в природе, несовместимых с механизмами борьбы за существование и естественного отбора. Зоолог К. Ф. Кесслер создал теорию «взаимной помощи», согласно которой в центре эволюционной борьбы за существование находится борьба живых организмов с абиотическими факторами, требующая не конкурентной, а кооперативной способности – качества, составляющего истинную «приспособленность» и благоприятствуемого естественным отбором[1131].

Именно теория взаимной помощи, получившая всемирную известность благодаря памфлету П. А. Кропоткина «Взаимная помощь как фактор эволюции» («Mutual Aid. A Factor of Evolution», 1902), ясно показывает герменевтические последствия, вытекающие из метафорической неоднозначности понятия борьбы за существование. Работа Кропоткина стала ответом на статью Т. Г. Гексли «The Struggle for Existence: a Programme» (1888), в котором «бульдог Дарвина» (прозвище Гексли) постулировал неизбежность борьбы за существование в жизни всех живых существ, включая человека: «‹…› до тех пор пока естественный человек беспрепятственно умножает свои силы и численность, поддержание мира и существование промышленности будут не только допускать борьбу за существование, но и требовать, чтобы борьба эта была не менее ожесточенной, нежели в военное время»