Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [82]
Поездку Ломброзо в Россию можно интерпретировать как символ тех противоречий, которые, на первый взгляд, наблюдаются между рецепцией его идей в русской литературе, с одной стороны, и в русской науке – с другой. Теплый прием, оказанный иностранному гостю на московском съезде врачей, свидетельствует о раннем и глубоком восприятии криминальной антропологии российскими учеными, особенно судебными психиатрами. Как и во Франции и в немецкоязычном пространстве, в России концепцию атавизма и врожденных преступных наклонностей объединили с теорией вырождения. Такие психиатры, как П. И. Ковалевский и В. Ф. Чиж, или криминологи, как Д. А. Дриль и Р. Р. Минцлов, рассматривали фигуру преступника с медицинской точки зрения, объясняя его ненормальное социальное поведение дегенеративными нарушениями развития[854].
Напротив, в неудачной встрече Толстого с Ломброзо, в их неспособности понять друг друга можно усмотреть подтверждение нередко постулируемой несовместимости представлений о преступности и преступнике, преобладавших в русской литературе конца XIX века, с криминально-антропологическими и биологическими концепциями. В литературе преступник чаще воспринимается как человек скорее нравственно «падший», нежели биологически «неполноценный»[855], скорее «несчастный», нежели психопат[856]. Так, в статье «Среда» (1873) Ф. М. Достоевский подчеркивает: русский народ потому называет преступника «несчастным», что видит в нем проявления собственной несовершенной человеческой природы и испытывает к нему сострадание[857]. Эту концепцию писатель воплощает, в частности, в романе «Преступление и наказание» (1866), где Раскольников являет собой своеобразную «квинтэссенцию несчастного человека»[858]. Как правило, в мелодраматических нарративах ранней русской криминальной литературы, с ее сочувственным отношением к нарушителям закона, отсутствует та ясная концептуализация преступника как воплощения атавистического зла, которая выступает художественным структурным элементом таких произведений, как «Человек-зверь» («La bête humaine», 1890) Э. Золя, «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» («The Strange Case of Dr. Jekyll and Mr. Hyde», 1886) Р. Л. Стивенсона и «Дракула» («Dracula», 1897) Б. Стокера[859]. По утверждению Луизы Макрейнольдс, смена парадигмы в русских повествовательных моделях преступности происходит лишь с наступлением нового столетия, когда на смену нравоучительной криминальной литературе конца XIX века приходит детективный роман американского типа, где основное внимание уделяется напряженности действия, а изображение преступлений и преступников перекликается с образами зла в литературе ужасов, нередко отсылая к ломброзианской концепции прирожденного преступника[860].
В части VI этой книги оспаривается такой схематичный взгляд на несоответствие двух российских дискурсов 1880–1890‐х годов, научного и литературного, в вопросе о криминально-антропологических концептах и предлагается другой угол зрения, позволяющий выявить тесное взаимодействие науки и литературы в исследуемой области. Основная задача заключается в том, чтобы рассмотреть концепции атавизма и врожденных преступных наклонностей в сложной взаимосвязи с теорией вырождения, а также представить повествовательность как эпистемологический мост между научным и литературным дискурсами в соответствии с главной идеей книги.
Сначала, в главе VI.1, поясняется соотношение понятий атавизма и дегенерации в рамках теории Ломброзо и в общем психиатрическом контексте того времени. С одной стороны, в основе двух этих концепций лежат разные формы мышления: концепция атавизма зиждется на аналогии, концепция вырождения – на причинности; с другой стороны, однако, и в ломброзианской криминальной антропологии, и в психиатрии они нередко сочетаются друг с другом. Это особенно верно в отношении российской судебной психиатрии 1880–1890‐х годов, в рамках которой ломброзианская идея атавистической звериной сущности преступника, опирающаяся на аналогию, включается в причинно-следственную логическую модель дегенерации. В результате из-под пера таких психиатров, как П. И. Ковалевский и В. Ф. Чиж, выходят медицинские анализы частных случаев – первые в русской культуре рассказы о «биологически неполноценных» преступниках, чья беззаконная натура возводится к мифическому «первобытному злу». Таким образом, в данном случае опрокидывается то соотношение науки и литературы, о котором шла речь в начале книги. Если начальный этап развития русского дискурса о вырождении носит литературный характер, поскольку именно художественная словесность, обращаясь к натуралистическому роману о вырождении, реализует повествовательную схему дегенерации задолго до русской психиатрии (гл. II и III), то медицинский дискурс, разрабатывая жанр судебно-психиатрического анализа, предвосхищает литературные повествовательные модели атавистической преступности, проникающие в литературу лишь после 1900 года.
