Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [80]
На том самом ‹…› месте, где еще недавно раздавались единодушные клики торжества и надежды в связи с теорией Дарвина, мы столь же однообразно слышим и повторяем мрачное слово – «вырождение». Не удивительно, что его твердят невропатологи и психиатры ‹…› но дело в том, что их голос отдается бесчисленными перекатами эхо над всем житейским морем. Криминалисты, антропологи, публицисты, романисты, поэты, критики на все лады говорят нам о разнообразных явлениях как о результатах вырождения[826].
Прошлое столетие приближалось к своему окончанию с твердою уверенностью в наступлении новой светлой эры Разума. Ее осуществление оно завещало XIX веку. Но вот наш век подходит к концу в состоянии какого-то нравственного банкротства. Со всех сторон слышишь выражения «fin de siècle», «fin d’un monde», «декаденство», «вырождение». ‹…› Об этих fin de siècle, декаденстве, вырождении толкуют и у нас. ‹…› Европа вырождается, нельзя же нам отставать от века? ‹…› В иных отношениях мы, пожалуй, перещеголяем саму старушку Европу по части этого «вырождения». Недаром в книге Макса Нордау такое видное место занимает «толстоизм»[827].
Метод Нордау и выводы, к которым он приходит, в России оцениваются по-разному. В «Северном вестнике», первом русском модернистском журнале, появляются рецензии Зинаиды Венгеровой (1892) и Акима Волынского (1894). Оба рецензента резко критикуют медицинский подход Нордау и оценку им модернизма через призму патологии[828]. Рецензенты-народники, в частности Николай Михайловский и Ростислав Сементковский, соглашаются с критикой немецким автором модернистского антиутилитаризма, однако отвергают обобщающий патологизирующий подход[829]. Сочувственный прием книга Нордау находит у консервативных критиков, таких как Лев Тихомиров и Дмитрий Цертелев[830], а также у Льва Толстого, чье эссе «Что такое искусство?» (1898) обнаруживает явную интертекстуальную связь с «Вырождением»[831]. Кроме того, высказанная Нордау медицинская литературная критика обретает подражателей среди русских психиатров, которые, подобно западным коллегам, нередко подчеркивают «патологический упадок»[832] русской литературы рубежа веков, сравнивая ее с творчеством душевнобольных и настоятельно указывая на опасную заразительность современного искусства, способного привести к эпидемии нервных расстройств[833].
Одни эти публицистические отзывы на «Вырождение» свидетельствуют о том, что соответствующее понятие стало ключевым для целой культурной эпохи. Уже Сементковский отмечает в предисловии к своему переводу «Вырождения» (1894), что Нордау использует это понятие в чрезвычайно широком смысле, причем момент наследственности не играет более никакой роли:
В науке ‹…› под словом «вырождение» разумеют вообще уклонение от нормального типа вследствие наследственных причин. Но наш автор еще более обобщает это понятие и употребляет слово «вырождение» весьма часто в смысле уклонения от нормального типа вообще, даже помимо наследственности. Он, например, называет выродившимися субъектами и таких людей, относительно которых трудно доказать, что их уклонение от нормального типа вызывается наследственностью[834].
Отсутствие генеалогической диахронии в выдвинутой Нордау концепции превращает вырождение в синоним девиации вообще, в причину и вместе с тем следствие культурно-медицинского декаданса, в универсальный научно-герменевтический инструмент, позволяющий интерпретировать культурную семантику fin de siècle. Прогрессирующий характер дегенерации смещается при этом с генеалогического уровня на цивилизационный.
Если во Франции и в Германии растяжение понятия вырождения, предпринятое Нордау, маркирует кульминацию процесса, уходящего корнями в соответствующую медицинскую концепцию, то русская рецепция «Вырождения» хронологически совпадает с почти непосредственным переносом медицинского понятия в культурный дискурс. Вместе с тем Нордау утверждает слияние вырождения и литературы (понимая его в отрицательном ключе), играющее важнейшую роль и в русском символизме, который зарождается в те же годы[835], однако знаменующее собой разрыв с натуралистической традицией романа о вырождении[836]. Как убедительно показала Ольга Матич, русская специфика литературного соединения дегенерации с декадансом состоит в «оксюморонном» и «утопическом» искусстве жизни, которое предполагает эротическую воздержанность, призванную преодолеть биологический момент упадка[837]. Превращаясь в составляющую искусства жизни, практикуемого русскими символистами, концепция вырождения утрачивает свой нарративный потенциал, возможность переноса изначальной повествовательной схемы на литературные структуры[838]. Ярким примером служит неудавшаяся попытка А. А. Блока создать собственных «Ругон-Маккаров» в незавершенной поэме «Возмездие» (1910–1921)
