Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [78]

Но лицо Зины что-то не просияло, губы не раскрылись, глаза потускнели: она приговаривала себя к долгой жизни без личных радостей, и перед ней поплыли картины как во сне: вот она тридцати лет, сорока, пятидесяти, вот изящной седой старухой строгого лица. Так же прилегла она на кушетке своего салона, и два адъютанта в белых галстуках хлопочут около чайного столика… – Messieurs! – произнесла она громче, – vous pouvez vous retirer! – И собственный голос показался ей постаревшим на тридцать лет…[809]

В этой заключительной пролептической вставке будущее предстает унылым повторением одного и того же, растянутым процессом умирания. Нарратив о вырождении вновь оказывается могилой, поглощающей любое действие, наделенное событийным статусом.

V. Изменение повествовательных моделей вырождения на рубеже 1880–1890‐х годов (интермеццо)

Другой взгляд на вырождение. «Тот самый, который…» Мамина-Сибиряка

В июльском номере ежемесячника «Русское богатство» за 1893 год напечатан любопытный рассказ Д. Н. Мамина-Сибиряка «Тот самый, который…»[810]. Герой этой истории, уважаемый петербургский чиновник Виктор Васильич, во время посещения театра случайно узнает, что его называют обманутым супругом: говорят, будто его беременная жена, Евгения Павловна, изменяет ему с Эрнестом Карлычем, домашним доктором. Хотя Виктор Васильич решает воздержаться от объяснения с женой, вскоре становится ясно, что слухи правдивы. Он получает все больше доказательств ее неверности – и своей слепоты: «Для Виктора Васильича выступил совершенно ясно такой ряд доказательств, пред которыми замолкла последняя тень сомнения. И каждый новый день приносил все новые доказательства»[811].

Впрочем, неотступные размышления протагониста о лживости собственной жизни и о власти условностей не приводят к духовному перевороту, как в произведениях Толстого. Несмотря на прогрессирующий разлад супружеских отношений и невозможность героя удостовериться в своем отцовстве, муж с женой продолжают вести прежнюю жизнь и после рождения ребенка. Но регулярные визиты домашнего врача напоминают Виктору Васильичу о горькой правде, которую протагонист среди прочего пытается установить, выискивая физиогномическое сходство – или несходство – «своего» сына с собой. Внезапная тяжелая болезнь ребенка, однако, вновь эмоционально сближает Виктора Васильича и его жену у постели больного. Вызванный Эрнест Карлыч, явно не способный справиться с трудным случаем, вынужден согласиться на врачебный консилиум, хотя и считает его излишним, объясняя это Евгении Павловне так:

– Будь это другой ребенок, то есть обыкновенный нормальный ребенок, тогда другое дело. Никакая наука не может предвидеть тех сюрпризов, какие преподносят господа родители своими нервами… Вы только посмотрите на себя и на вашего супруга…[812]

Теория наследственности выступает в рассказе общественной конвенцией, которая лишь симулирует научные истины сообразно контексту. Даже медицинский консилиум подтверждает поставленный Эрнестом Карлычем диагноз дегенеративного заболевания, хотя каждый из собравшихся врачей знает, что Виктор Васильич – это «тот самый, который…»:

– Прежде всего, я считаю своим долгом указать на господ родителей – в них основная причина, базис, так сказать, и объяснение всего остального. Почтенный Виктор Васильич и уважаемая Евгения Павловна представители нервного века… fin de siècle…

Ученый ареопаг наклонил головы над столом, стараясь не смотреть друг на друга, и только самый младший из коллег не мог удержаться от улыбки. Действительно, fin de siècle… Он наклонился к уху своего соседа и шепотом спросил:

– Виктор Васильич, ведь это тот самый, который…?

‹…› Конечно, тот самый – кто же этого не знает. ‹…›

– Именно в господах родителях коренится разгадка разыгравшегося кризиса, – продолжал Эрнест Карлыч, делая своей выхоленной рукой плавный жест. – Да… Нам приходится считаться с ярко выразившейся наследственностью… К сожалению, это – факт. ‹…›

Совещание продолжалось целый час, хотя смертный приговор был произнесен гораздо раньше. В заключение приглашен был Виктор Васильич, и ему торжественно было сообщено то, что он уже знал сам[813].

Несомненно, такая сатирическая стилизация, представляющая теорию вырождения в виде лживого симулякра, весьма удобного для небрежной маскировки тривиального адюльтера, принадлежит к контексту уже рассмотренной нами «демистификации» натуралистического научного нарратива в творчестве Мамина-Сибиряка. Создавая «Приваловские миллионы» (1883; гл. III.3) как «классический» роман о вырождении, писатель, однако, лишает смысла специфическую для жанра нарративную ось. В социальных же романах «Горное гнездо» (1884) и «Хлеб» (1895), как мы увидим в дальнейшем (гл. VII.2), контраст, создаваемый побочными сюжетными линиями, используется для того, чтобы развенчать ту функцию интерпретации и предвосхищения действительности, которая приписывалась научным нарративам, в данном случае – концепции борьбы за существование.

Однако «Тот самый, который…» еще и красноречиво свидетельствует о коренных изменениях, произошедших с нарративными моделями вырождения в русской литературе конца 1880‐х – начала 1890‐х годов. К началу 1890‐х годов, после уходящего десятилетия, когда главным жанром литературы соответствующей направленности был роман о вырождении натуралистического толка (гл. II, III и IV), такие романы (временно) перестают появляться в русской литературе