Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [77]

Она ни за что не поверила бы в ту минуту, что с нею могут случиться припадки… Какие?.. С ней?.. Какой вздор! ‹…› – Я теперь здорова, и все с меня слетело. И даже я выучилась говорить по-русски. ‹…› И, в самом деле, она точно преобразилась. Тиф освободил ее от припадков, от болезненной нервности[800].

Эта перемена сопровождается ощущением свободы и независимости от мужа, которое выражается, в частности, в непринужденном участии героини в столичной светской жизни. Теперь правила супружеской жизни диктует уже Зинаида, тем самым переворачивая отношения власти, некогда установленные Рыниным в Ширяеве[801]. Так как переставшая лгать и притворяться жена обретает согласие с собой, Рынин теряет над ней контроль[802]. Смирившись со своим биологическим и социальным происхождением, Зинаида ощущает себя хозяйкой своей судьбы, а значит, и нарратива. Тем самым она совершает акт «нарративной дерзости», полагая, будто обладает свободой действий, принципиально недоступной героям романов о вырождении. Действовать они могут лишь постольку, поскольку подтверждают неизменность нарратива.

Высокая сознательность и способность к рефлексии подводят Зинаиду, заставляя ее ошибочно полагать, что она в силах взять собственную судьбу в свои руки. Рассказчик карает героиню за дерзость, разоблачая ее семиотическую слепоту. Однажды на балу Зинаиде наконец удается пробудить страсть в князе Ряжском, и теперь она твердо убеждена: влюбленный князь на ней женится и они вместе начнут новую жизнь[803]. Однако эта уверенность в возможности начать новую жизнь зиждется на совершенно ошибочной интерпретации окружающих знаков: князь вскоре раскаивается в греховных помыслах и просит прощения у Рынина. Когда он приходит к Зинаиде, желая извиниться за свое поведение на балу и перед ней, она принимает его, не сомневаясь в «победе». Их объяснение, очень важное для нашей аргументации и потому обширно цитируемое ниже, изображается при помощи частой смены внутренней и нулевой фокализации. Это помещает всю сцену в двойную перспективу: с одной стороны, происходящее передается с точки зрения всеведущего рассказчика, а с другой – глазами ни о чем не подозревающей Зинаиды. Это особо подчеркивает ее семиотическую неосведомленность:

Что она говорила ему? Неужели то, что она ясно видит теперь свою «судьбу», что она готова сбросить с себя «узы», что она сумеет сделаться подругой, достойной такого человека?.. Неужели все эти слова произносила она вслух, наклонившись к нему?.. ‹…› Неужели она, когда говорила, не разглядела на его лице чего-нибудь, что должно бы было удержать ее мгновенно? Да, говорила… и так сладко, так пространно и местами торжественно, как никогда не умела, с тех пор, как себя помнит. Длилось это с четверть часа. Он не прерывал ее; но глаза были опущены, мелькнуло перед ней нечто, напоминавшее ей сцену во флигеле его усадьбы… но только мелькнуло. Все, до самого конца, выговорила она. И опять ‹…› охватило ее чувство близости своей победы. Невольно опустила она глаза. И что же? Он сидел, как прикованный к стулу. Вышла пауза в несколько секунд, показавшаяся ей ужасно долгой. Она должна была и его дослушать до конца. Сначала ей послышался знакомый тон, каким он говаривал и в Ширяеве, и у себя. «Зачем все это, если он – мой, если я довела его до страсти?!» – спросила она себя. Но слова были другие. Не сразу схватывала она их: что-то ей мешало принимать их в себя, вновь уяснять себе их смысл. «Он отказывается от меня?» – был второй ее вопрос. Не отказывается, а кается ей в чем-то, называет себя разными «душеспасительными», суровыми словами, повторяет несколько раз, что он один, только он, а никак не она, во всем виноват[804].

Колебания повествовательной перспективы между внутренней и нулевой фокализацией позволяют рассказчику – перед тем воспроизведшему беседу князя с Рыниным, о которой Зинаиде ничего не известно, – в буквальном смысле разоблачить героиню перед читателем. Такая мерцающая нулевая фокализация является значимым текстуальным признаком, поскольку это первый и единственный раз, когда рассказчик обнаруживает свое обусловленное знанием превосходство над персонажами; во всех остальных случаях он занимает их точку зрения. Зинаида воспринимает это последнее опровержение как «наказание за свою колоссальную глупость»[805]. Непосредственно вслед за этим у нее случается новый, тяжелый нервный срыв. «Истинная натура» снова выходит на первый план, а надежды на полное выздоровление разбиваются[806]. Кроме того, восстанавливаются прежние отношения власти между Зинаидой и ее супругом. Показательно, что последний выступает теперь в роли «психиатра»: «Пармений Никитич находил в себе, во время „припадка“ Зины, чувства доктора, специалиста по психиатрии, наблюдающего явления какой-нибудь „большой истерии“…»[807].

Диагноз, поставленный героине медицинским светилом: подагра, обусловленная наследственной предрасположенностью[808], – заново подтверждает необоримую прогрессирующую природу ее патологии. Зинаиде не остается ничего иного, как покориться судьбе. После долгого разговора с Рыниным она изъявляет готовность достичь соглашения и отныне заботиться, как супруга, о карьере мужа. Ее последние размышления – о собственном безнадежном будущем, которое теперь ясно встает перед глазами: