Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [76]
Приступ невралгии, случившийся с матерью во время беседы, показывает Зинаиде источник ее собственной патологии, вызывая негодование и желание убежать:
Зина увидала это. Она не перепугалась; скорее, озлилась. С ней бывали такие же припадки. И как ни внезапен был ее испуг, она успела еще раз вознегодовать на мать за то, что та ей передала такие нервы и все эти «sales infirmités», которые с замужеством вовсе не проходят. ‹…› Она не растерялась, но ей овладело стремительное чувство: бежать отсюда и никогда не возвращаться. Что из того, что эта отставная танцовщица – ее родная мать? Она чужда ей, смешна, бестактна, возмущает ее![787]
Встреча с матерью убеждает Зинаиду в трагической непреложности нарратива наследственности, из которого сама она не может вырваться, и в вытекающем отсюда собственном бессилии, которое привязывает героиню к Рынину вопреки ее воле:
‹…› она [Зинаида] видит теперь, до какой степени она – вылитая мать по лицу, фигуре, голосу… От нее унаследовала она свою кажущуюся только рослую и бодрую осанку; но, в сущности, неизлечимые и тайные болезни, все эти мигрени, обмороки, мертвенную слабость, столбняки. Немощь сделала ее, точно каким-то обманом, женой Рынина, и всегда она будет у него в руках, и все потому же![788]
Тем не менее во второй части романа, основное действие которой происходит в Ширяеве, Зинаида не оставляет попыток волевого сопротивления своей «натуре». Периоды силы и бессилия чередуются в зависимости от ее отношений с мужчинами. Во время лечения кумысом на Волге Зинаида, вырвавшаяся из удушающих объятий Рынина, заводит роман с одним из пациентов, девятнадцатилетним Андреем Казанцевым. Этот «флирт» нужен Зинаиде для испытания своей привлекательности, которая, как она надеется, принесет ей и телесное исцеление[789]. Однако «Андрюша», разгадав Зинаидину игру, высмеивает героиню перед другими больными, намекая на ее сомнительное происхождение. Зинаида уезжает. Новую неудачу она переживает как позорный «провал»[790]. Безнадежность ее положения передана в начале следующей главы, где скупо сообщается, что Рынины не покидают осеннего Ширяева: «Зачастили осенние дожди. В Ширяеве – в рынинской усадьбе – господа сидели безвыездно»[791].
Здесь Зинаида снова пытается порвать со своим социально-биологическим положением. Она влюбляется в князя Ряжского, чье имение находится в том же уезде. Князь, которого интересуют только вопросы религии и собственный «толстовский» проект воспитания крестьянских детей, не замечает охватившей Зинаиду страсти. В отчаянии та решает убить князя, и лишь случайность мешает ей осуществить это намерение[792]. Происходит новый нервный срыв. Оставшись в одиночестве, Зинаида предается отчаянным мыслям о безысходности своего положения, снова виня во всем свое патологическое расстройство и его неисцелимую наследственную природу:
Одиночество засосало ее с новой силой. Беспомощность, холодная, леденящая безвыходность из того, что она есть и чем должна быть, – стали резать ее точно по живому телу. ‹…› В горле начались спазмы. Она не могла уже ни плакать, ни расплываться душой в чувство жалости к себе, к своей несчастной натуре. Страх и ужас заново торжествовали над нею. Исхода нет. ‹…› Откуда у нее ее болезненность?.. Все то, что она называла «le détraqué», и что только в эту ночь встало перед нею в яркой картине неизлечимого безумия, отчаянной, жалкой немочи? Откуда?[793]
Затем следуют уже процитированные размышления о собственной болезненной наследственности, складывающейся из отцовской душевной болезни и материнского нервного расстройства (см. выше), и в дочери впервые пробуждается сочувствие к родителям[794]. Полученное той же ночью известие о смерти матери заставляет Зинаиду спешно выехать в Москву, где ее эмоциональное отношение к матери меняется окончательно. Она впервые называет ее «матушкой»[795], впервые ощущает, опять отметив их удивительное сходство, «новую связь» с матерью, позволяющую героине понять свою собственную истинную «судьбу»:
У нее было такое чувство, точно будто она нашла с той женщиной, одного с нею лица, что лежит на столе, новую связь. Она – не Зина Рынина, рожденная Ногайцева, а дочь танцовщицы Расшивиной, Людмилы Мироновны, и сама швея или кордебалетная фигурантка. Это разительное сходство матери с нею делало ей сразу понятной всю судьбу той, всю ее обстановку[796].
Смерть кажется Зинаиде единственным спасением от неизбежной участи. Подобно щедринскому Порфирию Головлеву, Зинаида хочет насмерть замерзнуть на могиле матери, однако в последний момент отказывается от задуманного самоубийства[797]. Из-за этой попытки она тяжело заболевает тифом и несколько недель проводит в беспамятстве[798].
В третьей, заключительной части романа, действие которой разворачивается в Петербурге, перед читателем предстает «новая» Зинаида, оправившаяся после тифа, обретшая «новый вкус к жизни»[799] и принявшая факт кровного родства с матерью. Прежняя уверенность в неизлечимости своей болезни сменилась твердой убежденностью в полном выздоровлении, которое воспринимается еще и как избавление от чувства собственной культурной инородности:
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.