Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [75]

.

Демонстративно открещиваясь от собственной русскости и пытаясь создать себе радикально иную идентичность, Зинаида стремится выглядеть иностранкой, что выражается в постоянном использовании французского языка и в «нерусской» осанке[779]. Поддержание искусственной дистанции, вместе с тем позволяющей героине отстраниться и от собственной психофизической деградации, изображается как волевой акт, требующий абсолютного самообладания. В первой части романа Зинаида предстает отрешенной, немногословной, статичной.

Разоблачение ее истинного состояния, равносильное краху попытки как можно дальше дистанцироваться от «своего» нарратива, в данном случае происходит на внутрификциональном уровне: маску срывает офицер Пармений Никитич Рынин. В первой части романа, показывающей развитие отношений между Рыниным и Зинаидой до свадьбы, Рынин разгадывает Зинаидино притворство, тем самым приобретая над ней власть. Кроме того, в этой части Рынин выступает единственной инстанцией, через посредничество которой читатель узнает о нервном расстройстве Зинаиды, о ее алкогольной зависимости и происхождении[780]. Такая исключительная позиция наблюдателя дополнительно подчеркивает его превосходство. Впервые Рынин начинает что-то замечать за ужином, во время которого Зинаида тщетно пытается скрыть приступ мигрени. Рынин верно истолковывает ее ухищрения и даже догадывается о ее незнатности:

С первых глотков Рынин уже следил за ней. Его занимало, как она будет есть и не откроет ли он в типе ее лица, в чем-нибудь неуловимом, того, что для него будет не бесполезно принять к сведению? В висок ей уже сильно кололо и грозило перейти и во всю правую половину черепа, но она ела старательно и при этом чуть заметно посапывала – от привычки дышать ноздрями. Это не ускользнуло от Рынина: он не сдержал даже мимолетной усмешки. Ему казалось, что в том, как Зина ест – молча, сосредоточенно, точно выполняет обряд, – было что-то простонародное, мещанское. И ее профиль с городками из волос на лбу отдавал для него русским кордебалетом. В ней он решительно находил родовое сходство с разными Марфушами, Онечками, Липочками ‹…› Вассиановнами, каких знавал, когда поступил в полк вольноопределяющимся[781].

Спустя несколько дней офицер, умело пользуясь своим знанием, намеками на простое происхождение Зинаиды целенаправленно доводит ее до сильнейшего нервного срыва. На скачках между ними происходит разговор: сделав замечание о неподобающем костюме спутницы, Рынин сравнивает ее с двумя стоящими неподалеку танцовщицами, тем самым косвенно намекая на ее происхождение[782]. После этого с Зинаидой случается припадок «столбняка», на несколько дней приковывающий ее к постели. Прежде чем потерять сознание, она успевает прочесть насмешку в глазах Рынина, разоблачившего ее притворство:

И глаза его [Рынина] говорили так ясно то, что она уже видела в них и прежде: «Как ты ни рядись, кaкого стиля ни держись, и все же ты похожа на танцовщицу ‹…› а не на барышню родовитого семейства, настоящего высокопоставленного общества, и все кругом, наверное, этак и смотрят на тебя». ‹…› Урок был ею получен, и лучше, чем он сам мог мечтать[783].

Это бессилие перед Рыниным, телесное и душевное, вновь охватывает Зинаиду при встрече с ним в Остенде: ей приходится собрать все свои силы, чтобы побороть новый приступ слабости, пока Рынин пытается повторно подчинить ее себе, саркастически намекая на ее пристрастие к алкоголю. В непосредственно следующей за этим сцене читатель встречает Зинаиду и Рынина спустя полгода, уже в Москве, и узнает, что они поженились. Отсутствие ясных мотивов такого решения в сочетании с текстуальной близостью эпизодов, показывающих силу Рынина и бессилие Зинаиды, к сделанному постфактум сообщению о свадьбе заставляет предположить, что между этим событием и разоблачением Зинаидиного притворства существует причинно-следственная связь.

Выйдя за Рынина, Зинаида вынуждена жить уединенной затворнической жизнью в имении Ширяево, что заставляет ее соприкоснуться с чуждой ей русской стихией (крестьянской, помещичьей и т. д.). В отличие от Ясинского (гл. IV.2) Боборыкин, в этой части тоже вкладывающий в уста персонажей рассуждения о вопросах народничества, не использует народнический нарратив в целях сюжетосложения. Как и в «Господах Головлевых» Салтыкова-Щедрина (гл. II.4), деградация героини сочетается с изоляцией в ограниченном пространстве, обрекающем на принудительную близость и клаустрофобически тесном[784]. Подобно головлевскому имению, усадьба именуется «могилой»[785]. Прежде чем надолго уехать в Ширяево, Зинаида навещает в Москве мать; во время встречи дочь остро ощущает непреодолимый характер биологического родства. Сначала героиня отмечает свое разительное внешнее сходство с матерью:

‹…› худое, совсем желтое лицо с правильными чертами, совершенно такими, как у дочери: тот же овал, та же сохранившаяся красивость ноздрей, тот же подбородок и даже такие же городки еще не седых волос на лбу. Разительное сходство с матерью, в первое же посещение, кольнуло Зину ‹…›. Голос она также, вместе со всею наружностью, передала Зине ‹…›