Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [73]
При этом Уствольский воспринимает себя как воплощение «покаяния», которого народ – согласно народнической идеологии – требует от интеллигенции за ее историческую вину. Во время гротескного венчания с Сашей, для которого невеста «переодевается» барыней, Уствольский вынужден признать, что его попытка вырваться из нарратива о вырождении сделала его самой настоящей «жертвой», приносимой народу, и что церемония бракосочетания есть не что иное, как ритуал жертвоприношения: «Стоя пред налоем, он мысленно повторял: „Народ… жертв ‹…› искупительны[х] [требует]… Вот я и жертва!!“»[753].
Бесславное поражение, постигающее попытку Уствольского вырваться из нарратива о вырождении, – это не только своеобразное нарративное возмездие, показывающее внутрификциональную непреодолимость нарратива. Такая развязка составляет еще и элемент пародии на антидетерминистскую народническую идею возрождения, которую побеждает именно противоположный ей детерминистский нарратив[754].
IV.3. «Нарративная дерзость» и семиотическая слепота. Нервное вырождение в романе Боборыкина «из новых»
Особое место среди европейских «рассказов о неврастении» XIX века, изображающих нервные расстройства при помощи повествовательной схемы дегенерации[755], принадлежит натуралистическому роману П. Д. Боборыкина «Из новых» (1887), рисующему портрет высшего общества эпохи Александра III – «новых людей» с консервативными политическими взглядами и честолюбивыми карьерными устремлениями[756]. Роман отличает модернистская стилизация идеи нервного вырождения, дополняющая изображение неудачных попыток освободиться от неврастенического нарратива, пример которых мы видели в повести Ясинского (гл. IV.2), моментом особой – почти металептической – «нарративной дерзости». Нервнобольная героиня Боборыкина, отягощенная дурной наследственностью, оставляет предписываемую нарративом пассивную роль и поднимается на метауровень, надеясь тем самым обрести контроль над нарративом. За эту попытку эмансипации рассказчик «наказывает» героиню, раскрывая в решающей сцене все (семиотическое) бессилие протагонистки и в полной мере демонстрируя детерминированную неизменность нарратива о вырождении.
В истории литературы П. Д. Боборыкин считается основным представителем русского натурализма в его золаистском изводе[757]. Ряд советских исследователей противопоставляли такому письму «высокий» натурализм В. Г. Короленко, Н. Г. Гарина-Михайловского и даже А. П. Чехова[758]. При этом нередко указывают на посредническую и популяризаторскую деятельность Боборыкина, сделавшую его «выразителем теоретических положений натурализма в России»[759]. Таким однозначным причислением писателя к «золаистам» определяется восприятие его творчества советскими литературоведами, которые не рассматривали произведения Боборыкина – в отличие, например, от социальных романов Мамина-Сибиряка – даже в качестве периферийного явления «критического реализма»[760]. Боборыкинская фотографическая, «безличная» манера описания действительности получила ярлык «либерально-буржуазной»: считалось, что под маской научного позитивизма скрываются консервативные взгляды, мешающие писателю увидеть революционную сторону социальных процессов[761].
Кроме того, отрицательная оценка Боборыкина советским литературоведением обусловлена суждением так называемой «демократической литературной критики» XIX столетия. Ярким примером может послужить статья П. Н. Ткачева о романе «Дельцы» (1872–1873). По мнению Ткачева, Боборыкин, несмотря на умение живо и в мельчайших подробностях описывать действительность, неспособен ни к психологизации персонажей, ни к обобщающему синтезу изображаемых явлений[762]. И до, и после революции критика видела в Боборыкине своего рода образцового плохого писателя, на чьем примере можно наглядно продемонстрировать все «предосудительные» черты натурализма: бесформенную структуру и отсутствие целостности, непропорциональное соотношение описания и повествования[763], отсутствие отбора, иерархического упорядочения и типизации элементов действительности[764], недостаточный психологизм, а также нечеткое разделение персонажей на главных и второстепенных[765]. В этом контексте писателя нередко называли графоманом и цитировали Н. С. Лескова, сравнившего произведения Боборыкина с кроликами: «Произведения его [Боборыкина] размножаются, как кролики, и, как кролики, все похожи одно на другое»[766].
Лишь в более новых работах наблюдается литературно-критический подход к творчеству Боборыкина, свободный от большинства предубеждений против натурализма, свойственных старому литературоведению. «Экстенсивный» характер боборыкинских романов рассматривается теперь не как следствие бездарности или ложной идеологической позиции, а как программная черта[767]. Например, С. И. Чупринин оценивает весь корпус текстов писателя как «многотомный беллетризированный энциклопедический словарь»
