Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [72]
У Ясинского все наоборот: прежний крестьянский мир, каким его в стилизованном виде изображали народники, безвозвратно исчез. Вместо естественной общинной сплоченности в Козловке царят денежный расчет и прагматичные мотивы, превратившие крестьян в индивидуалистов, продающих свои услуги, и жадных потребителей. Впрочем, бывшие крепостные Козловки далеки от утративших человеческий облик, одичавших мужиков, которые в изображении Успенского выступают жертвами нового социально-экономического строя[739]. Крестьяне Ясинского, скорее, лучше умеют приспосабливаться. Сильная воля, хитрость и целеустремленность, проявляемые ими в деловых вопросах, составляют противоположность нерешительности и слабоволию Уствольского[740], вскоре по приезде попавшегося в паутину финансовых интриг, которые плетут против него его бывшие крепостные. Хотя Уствольский и видит корыстный расчет, прикрытый подобострастной риторикой («Мы ваши холопы!»[741]), но из‐за своей апатии оказывается не с силах поставить на место приказчиков, которые его обманывают[742]. Ясинский создает типичную для произведений о вырождении дихотомическую систему персонажей, основывая ее на оппозиции смертельно больного «барина» и алчного «народа», который в условиях современной борьбы за существование оказывается более жизнеспособным, нежели представитель старого режима[743].
И все же источник психофизического исцеления, который мог бы остановить дегенерацию, Уствольский надеется обрести именно в народе. Любовь к Саше, молодой дочери бывшего крепостного, воплощающей в глазах героя здоровье и жизненную силу, кажется ему спасением:
Ему нравилось, что [Саша] такая красивая и рослая, с грудью, которой тесно в платье, с мускулистыми белыми руками, с спокойным, свежим дыханием; его, больного и разбитого жизнью, невольно влекло смотреть на нее; она была воплощением здоровья и силы[744].
Для Уствольского Саша воплощает собой народ («народ – это Саша»[745]), а любовь к ней он рассматривает как правильную «гигиеническую меру», необходимую для собственного возрождения: «Как только он встретит ее, прижмет к груди, вся эта нервность пройдет, и он станет так же здоров нравственно, как уже здоров физически»[746].
Здесь Ясинский вновь обращается к топосу народнической литературы 1880‐х годов. Я имею в виду сюжет об измученном столичной цивилизацией образованном неврастенике, который бежит в деревню, чтобы переродиться душой и телом среди здоровых физически и нравственно, во всем превосходящих его мужиков. Ярким примером этого направления народнической литературы служит рассказ С. Каронина (псевдоним Н. Е. Петропавловского) «Мой мир» (1888)[747]. Бегство героя из Петербурга объясняется его прогрессирующей неврастенией, не позволяющей ему быть «целым существом»[748]. Его психофизическое состояние так плачевно, что по дороге он заболевает тифом. На его счастье, крестьянин Петр Митрофаныч берет его к себе в дом. Сам Петр Митрофаныч и его семья изображаются как квинтэссенция народа в идеалистически-народническом понимании. От них исходит целительная сила:
Молодая хозяйка с первого же взгляда казалась одною из тех умных женщин, с которыми так легко говорить и к которым чувствуешь невольное уважение. Ловкая в движениях, тихо, но с необычайной быстротой работающая, Василиса все делала с величайшим тактом. На лице ее блуждала чуть заметная улыбка, глаза светились лаской, и в то же время каждое движение ее было твердое, как результат заранее обдуманного плана, а каждое слово, по-видимому незначительное, вытекало логически из целого ряда разумных мыслей. ‹…› Лицо [Петра Митрофаныча] открытое, само по себе возбуждающее веселье. Экспансивная натура его способна была оживить, кажется, мертвого. ‹…› Все у него было широко: спина, ноги, нос, пятерни, разговор, мысли, волнения, и все это ползло врозь, ширилось. ‹…› Кажется, скрыть в себе он ничего не мог; всякое чувство сейчас же вырывалось из него наружу, как пар и пузыри из клокотавшего в печке чугуна. ‹…› Он никогда не врал, только всему придавал необъятные размеры[749].
В условиях этой полной идиллии герой быстро выздоравливает и за короткий срок осваивает настоящий крестьянский труд. Это исцеляет его еще и от хронической неврастении: «Неделя занятия сделала меня образцовым работником, нетребовательным, выносливым и ни о чем не думающим. Я чувствовал себя сильным, то есть деревянным и нервно-крепким, то есть вовсе не ощущал в себе нервы»[750].
Таким образом, попытка Уствольского вырваться из нарратива о вырождении представляет собой стремление приобщиться к чужому нарративу о возрождении, восходящему к народникам. В этом проявляется его «нарративная дерзость», которую автор, однако, сначала высмеивает, а затем обрекает на жалкое поражение. С одной стороны, соединение Уствольского с народом оборачивается пошлой, опять-таки типично литературной любовной историей о барине и его молодой крестьянке. С другой стороны, любовь эта оказывается не чем иным, как новой ловушкой, в которую Уствольского заманил управляющий, так как Саша перед этим уже была «продана» богатому владельцу деревенской лавки. Первоначальное улучшение здоровья героя
