Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [70]
Если минималистическое, построенное по принципу серийного повтора изложение в психиатрических анализах Маньяна объяснялось отсутствием генеалогической перспективы и, соответственно, невозможностью показать прогрессирующий характер вырождения, а изменчивое многообразие патологий уравновешивалось парадигматической и синтагматической однородностью повествования (гл. II.1), то Ковалевский строит свой анализ вымышленного случая, охватывающего череду поколений, таким образом, чтобы добиться минимального уровня событийности. Это удается ему прежде всего благодаря искусному использованию повествовательной точки зрения, напоминающей похожие нарративные приемы в историях-примерах Э. Крепелина[719].
Разнообразие неврозов во втором поколении Демидовых раз за разом приводит к странным происшествиям, мнимую необъяснимость которых Ковалевский искусно подчеркивает при помощи повествовательного приема внутренней фокализации. Так, многообразные симптомы неврастении у первого сына Михаила Александровича, Миши, Ковалевский изображает посредством несобственно-прямой речи, передающей внутреннюю неуверенность персонажа, не понимающего истинной природы патологических проявлений. Колебания Миши между предельной собранностью и полной неспособностью сосредоточиться, по видимости беспричинные, автор сначала показывает глазами самого персонажа: «Ну, скажите, разве не с ума сходит человек!.. Разве можно покойно существовать при таких условиях… Что же это – болезнь? Слава Богу, у него нет ни лихорадки, ни кашля, ни болей нигде… К доктору… совсем излишне»[720]. Лишь в конце сцены авторский голос рассказчика-психиатра объясняет, что непонятные явления – это симптомы неврастении, которая составляет одну из граней истории вырождения Демидовых и главной причиной которой, соответственно, служит дурная наследственность.
Очерк Ковалевского наглядно показывает: детерминистский нарратив влечет за собой принципиальную редукцию событийности. Несмотря на разнообразие патологических проявлений, судьбы всех братьев и сестер Демидовых похожи, так как все это варианты одной и той же парадигмы вырождения. Усиление патологии проявляется в том, что дегенеративный процесс повторяется во всех более серьезных формах, в конце концов полностью поглощая отдельно взятые истории и оставляя все меньше простора для рассказа. Так, повторение одного и того же приводит к тому, что если изображение неврастенической неспособности Миши сосредоточиться на учении занимает много места и изобилует подробными описаниями его причудливых болезненных фантазий[721], то аналогичной особенности его сестры Нади – повторению того же самого изъяна – уделен единственный лаконичный абзац: «Надя не могла долго останавливаться на одном каком-нибудь предмете и непрестанно перескакивала от книги к книге и от занятия к занятию»[722].
В третьем поколении Демидовых мы и вовсе сталкиваемся с полной утратой «способности [истории] быть рассказанной» (Erzählbarkeit): на его представителях лежит печать психофизического вырождения – вот и все, что Ковалевский может о них поведать. О шестерых детях Нади, например, говорится лишь следующее: «У нее было шесть детей, и все они вышли какие-то неудачные и в смысле их способностей, [и в] смысле здоровья»[723]. Затухание нарратива соответствует биологическому угасанию рода, которое наметилось уже в третьем поколении. О детях Ольги Михайловны Ковалевский пишет с заметным уклоном в евгенику: «К счастью, все их дети умирали в детстве от воспаления мозга и они не оставили после себя потомства»[724]. Здесь окончательно раскрывается суть жизни Демидовых: неудержимый дегенеративный процесс вымирания.
Свой вариант вышеописанного взаимодействия психиатрии и литературы, выразившегося в жанрах патографии и психиатрической истории болезни, существует и в русской натуралистической литературе того времени. По завершении этапа первичного восприятия золаистской повествовательной модели (гл. II и III) писатели-натуралисты начали изображать вырождение и неврастению уже в непосредственном диалоге с отечественной психиатрией. Примером натуралистического изображения душевной жизни неврастеников, всего хаоса их впечатлений и ощущений в соответствии с психиатрическими повествовательными моделями служит среди прочего книга А. В. Амфитеатрова «Психопаты» (1893)[725], оказавшая очевидное, однако до сих пор не исследованное влияние на похожие формы нарративного изображения прогрессирующего психического распада в русском символизме (в частности, на роман Федора Сологуба «Мелкий бес» [1907]).
Что касается собственно нарратива о вырождении, то в 1880‐х годах к нему обращаются такие писатели-натуралисты, как Иероним Иеронимович Ясинский и Петр Дмитриевич Боборыкин (гл. IV.3). Оба воспринимают свойственную ему детерминистскую безысходность и создают произведения о современной «нервной слабости». Хотя Ясинский и Боборыкин, в отличие от Мамина-Сибиряка (гл. III.3), подтверждают эпистемологическую действенность нарратива о вырождении, они постоянно испытывают границы этого нарратива, изображая неудачные попытки героев освободиться от его власти. В повести «Старый сад» (1883) Ясинский, подобно Ковалевскому и Мержеевскому, сочетает нарратив о вырождении с социальной проблематикой модернизации, однако, в отличие от обоих психиатров, делает это не столько с целью обозначить свою консервативную политическую позицию, сколько в качестве пародийного опровержения народнических повествовательных моделей. Именно их крах инсценируется при помощи нарративной схемы вырождения.
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Вторая книга о сказках продолжает тему, поднятую в «Страшных немецких сказках»: кем были в действительности сказочные чудовища? Сказки Дании, Швеции, Норвегии и Исландии прошли литературную обработку и утратили черты древнего ужаса. Тем не менее в них живут и действуют весьма колоритные персонажи. Является ли сказочный тролль родственником горного и лесного великанов или следует искать его родовое гнездо в могильных курганах и морских глубинах? Кто в старину устраивал ночные пляски в подземных чертогах? Зачем Снежной королеве понадобилось два зеркала? Кем заселены скандинавские болота и облик какого существа проступает сквозь стелющийся над водой туман? Поиски ответов на эти вопросы сопровождаются экскурсами в патетический мир древнескандинавской прозы и поэзии и в курьезный – простонародных легенд и анекдотов.
В книге члена Пушкинской комиссии при Одесском Доме ученых популярно изложена новая, шокирующая гипотеза о художественном смысле «Моцарта и Сальери» А. С. Пушкина и ее предвестия, обнаруженные автором в работах других пушкинистов. Попутно дана оригинальная трактовка сверхсюжера цикла маленьких трагедий.
Новый сборник статей критика и литературоведа Марка Амусина «Огонь столетий» охватывает широкий спектр имен и явлений современной – и не только – литературы.Книга состоит из трех частей. Первая представляет собой серию портретов видных российских прозаиков советского и постсоветского периодов (от Юрия Трифонова до Дмитрия Быкова), с прибавлением юбилейного очерка об Александре Герцене и обзора литературных отображений «революции 90-х». Во второй части анализируется диалектика сохранения классических традиций и их преодоления в работе ленинградско-петербургских прозаиков второй половины прошлого – начала нынешнего веков.
Что мешает художнику написать картину, писателю создать роман, режиссеру — снять фильм, ученому — закончить монографию? Что мешает нам перестать искать для себя оправдания и наконец-то начать заниматься спортом и правильно питаться, выучить иностранный язык, получить водительские права? Внутреннее Сопротивление. Его голос маскируется под голос разума. Оно обманывает нас, пускается на любые уловки, лишь бы уговорить нас не браться за дело и отложить его на какое-то время (пока не будешь лучше себя чувствовать, пока не разберешься с «накопившимися делами» и прочее в таком духе)
В настоящее издание вошли литературоведческие труды известного литовского поэта, филолога, переводчика, эссеиста Томаса Венцлова: сборники «Статьи о русской литературе», «Статьи о Бродском», «Статьи разных лет». Читатель найдет в книге исследования автора, посвященные творчеству Л. Н. Толстого, А. П. Чехова, поэтов XX века: Каролины Павловой, Марины Цветаевой, Бориса Пастернака, Владислава Ходасевича, Владимира Корвина-Пиотровского и др. Заключительную часть книги составляет сборник «Неустойчивое равновесие: Восемь русских поэтических текстов» (развивающий идеи и методы Ю. М. Лотмана), докторская диссертация автора, защищенная им в Йельском университете (США) в 1985 году.
Книга «Реализм Гоголя» создавалась Г. А. Гуковским в 1946–1949 годах. Работа над нею не была завершена покойным автором. В частности, из задуманной большой главы или даже отдельного тома о «Мертвых душах» написан лишь вводный раздел.Настоящая книга должна была, по замыслу Г. А. Гуковского, явиться частью его большого, рассчитанного на несколько томов, труда, посвященного развитию реалистического стиля в русской литературе XIX–XX веков. Она продолжает написанные им ранее работы о Пушкине («Пушкин и русские романтики», Саратов, 1946, и «Пушкин и проблемы реалистического стиля», М., Гослитиздат, 1957)
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.