Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [68]
Тем самым Раскольников, в частности, превращается в героя истории дегенерации, в которую попадает от рождения из‐за материнского «помешательства», но прежде всего – по причине установленного синтагматического родства со своими «братьями», Карамазовыми и Сокольским. Вместе с тем эта повествовательная операция носит герменевтический характер, означая попытку объяснить загадочный характер персонажа:
Познакомившись с психиатрией, я еще раз перечел «Преступление и наказание» с новым интересом. Я, как врач, собирающий сведения об интересном в медицинском отношении больном, искал в романе указаний о здоровье родителей Раскольникова, так как только у лиц с наследственным расположением к душевным болезням могут быть такие явления, и когда я прочел ‹…› что мать Раскольникова умерла душевнобольною, я понял Раскольникова и еще раз убедился в гениальности Достоевского[699].
О неустойчивости, неуравновешенности душевной жизни, которую Маньян назвал «ненормальным цоколем» дегенеративных психических расстройств, Чиж пишет так, как это принято в клинической истории болезни, указывая на легкие «странности», выказываемые персонажами с детских лет: «Уже с детства некоторые особенности их характера обращали на себя внимание окружающих»[700]. Вкупе с дурной наследственностью это должно намекать на врожденный характер дегенерации, усиливая нарративный детерминизм. Как и Ковалевский, Чиж придерживается классической теории вырождения в понимании Мореля и Маньяна, в которой особо подчеркивается прогрессирующий характер наследственной передачи дегенеративных явлений. Следовательно, устанавливая врожденную психическую неустойчивость некоторых героев Достоевского и связывая ее, как и Маньян, с патологическим слабоволием и отсутствием психических сдерживающих механизмов[701], Чиж постулирует радикальную безвыходность нарратива о вырождении, выбраться из которого персонажам не (должно быть) суждено. Чиж особенно ясно выражает эту мысль, говоря о Дмитрии Карамазове:
Естественно, что при таком патологическом характере Дмитрий не был способен к какой-либо полезной деятельности, не мог быть терпим в обществе; скандалы, драки, преступления – вот сфера таких людей. И если он и мог быть великодушен, то для этого нужно было много условий, редко встречающихся в повседневной жизни. Рано или поздно такие люди попадают в тюрьму, где они составляют несчастие для администрации и товарищей: только заведение для душевнобольных было бы для них полезным убежищем[702].
То обстоятельство, что дегенератом, можно даже сказать – прирожденным преступником Чиж считает именно Дмитрия, хотя образ последнего, как и персонаж Раскольникова, задумывался Достоевским как яркий пример морального «возрождения» в христианском смысле, свидетельствует не только о филологической «некомпетентности» Чижа. Скорее, этот факт показывает: повествовательная связность может придавать нарративу о вырождении бóльшую убедительность, – что особенно ярко выступает на фоне контраста между романом-источником и «вторичным» психиатрическим повествованием.
Эти повествовательные свойства нарратива о вырождении нередко использует П. И. Ковалевский – настоящий виртуоз рассказа о дегенерации[703]. Ярким примером его повествовательного искусства служит «История болезней», вошедшая в книгу «Нервные болезни нашего общества» (1894)[704]. В «Истории» наглядно показана опасная для русского общественного организма связь неврастении и вырождения, составляющая предмет этого антимодернистского памфлета (гл. IV.1). Детерминированная замкнутость нарратива позволяет автору разъяснить всю опасность эпидемического распространения в России психопатологий.
Уже само изображение процесса наследования дегенеративных черт в первом учебнике психиатрии, написанном Ковалевским (1880), показывает, что ученый расценивает повествовательность как неотъемлемую составляющую теории вырождения. В конце учебника помещена таблица, в пяти столбцах которой перечислены поколения одной семьи, причем для каждого ее представителя Ковалевский указывает индивидуальные патологии, тем самым достигая большой наглядности в изображении прогрессирующего развития и распространения дегенеративного процесса[705]. Этот прием широко использовался в тогдашней психиатрии, нередко в форме генеалогического древа[706].
Однако раскрытие нарративного потенциала теории вырождения в «Истории болезней» весьма необычно для принятого в тогдашней психиатрии стиля письма. Вместо того чтобы привести ряд предельно кратких рассказов, сжатость которых отвечала бы идеалу нарративной объективности медицины XIX столетия
