Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [81]
Символистской линии развития российского дискурса о вырождении в дальнейшем не уделяется внимания, поскольку это не та область, где в 1890‐х годах происходит слияние обеих концепций дегенерации, научной и литературной. Объясняется это не только и не столько вышеописанной утратой повествовательной модели Мореля – Золя, характерной для натурализма, сколько тем обстоятельством, что символизм, с его эстетизацией упадка, девиации и психических отклонений, отдаляется от современного ему биомедицинского дискурса о вырождении, который объединяется с другими биологическими концепциями: с криминально-антропологической теорий атавизма и с дарвинистской «борьбой за существование». Так возникают новые повествовательные модели вырождения, общие для научного дискурса, с одной стороны, и произведений натурализма и позднего реализма – с другой, как будет подробно показано в частях VI и VII этой книги.
VI. Атавизм и преступность. Криминально-антропологические нарративы о вырождении
В 1899 году Чезаре Ломброзо, основоположник снискавшей международное признание итальянской школы криминальной антропологии, рассуждает в письме к Эмилю Золя об определенном сходстве своей «судьбы» с творческой биографией адресата: оба сначала прославились в России, тогда как на родине их долгое время «презирали»[841]. Действительно, в России спорная теория Ломброзо об атавистической природе преступности и о существовании «прирожденных преступников» (criminali nati) приобрела популярность гораздо раньше, чем в Европе. Первые русские журнальные статьи и монографии, посвященные подробному и, как правило, одобрительному изложению и обсуждению идей Ломброзо, появляются уже в конце 1870‐х годов, т. е. спустя всего несколько лет после выхода первого итальянского издания «Преступного человека» («L’uomo delinquente», 1876) – opus magnum итальянского психиатра[842]. Это не ускользнуло от внимания представителей итальянской «позитивной школы криминологии» (scuola criminale positiva). Так, в статье Рафаэле Гарофало, напечатанной в 1884 году на страницах издаваемого Ломброзо журнала «Архив психиатрии, уголовного права и криминальной антропологии» («Archivio di psichiatria, scienze penali ed antropologia criminale»), возникновение русской позитивной школы криминологии объясняется влиянием итальянской криминальной антропологии[843]. При этом автор, невзирая на явную осведомленность в вопросе, обходит молчанием громкие критические голоса, в частности авторитетного криминолога Н. С. Таганцева[844].
В августе 1897 года Ломброзо смог лично удостовериться в своей популярности среди российских коллег, приняв участие в московском Международном съезде врачей: многочисленные последователи оказали итальянскому психиатру восторженный прием. Находясь в Москве, Ломброзо принял спонтанное решение посетить Л. Н. Толстого и не без труда добился полицейского разрешения на поездку в Ясную Поляну[845]. Ученый хотел не только познакомиться с великим русским писателем, но и – прежде всего – проверить свою идею взаимосвязи гениальности и вырождения на «живом объекте»[846]. Ломброзо с самого начала отводил Толстому важную роль в своем труде «Гениальность и помешательство» («Genio e follia»), или «Гениальный человек» («L’uomo di genio»), с 1864 по 1894 год выдержавшему шесть изданий и получившему широкий отклик в России[847]. Недаром портрет Толстого был помещен на обложках шестого итальянского издания «Гениального человека» (1894) и сборника статей «Вырождение и гений» («Entartung und Genie», 1894) под редакцией Ганса Куреллы: русский писатель воплощал собой парадоксальную связь между «двумя на первый взгляд несовместимыми понятиями»[848]. Ломброзо рассчитывал de visu подтвердить, а также расширить новыми наблюдениями перечень стигматов вырождения, которые находил у Толстого: в частности, «общее телосложение, характерное при кретинизме», «глубокие скорбные морщины», «навязчивое мудрствование и нерешительность»[849].
На протяжении этого визита, не обошедшегося без комических инцидентов[850], Ломброзо и Толстой беседовали о природе преступления и о законности наказания, отстаивая диаметрально противоположные точки зрения. Ломброзо объяснял, что преступник имеет биологические отклонения от нормы и, ввиду наследственности и влияния среды, не может в полной мере отвечать за свои поступки, а цивилизованное общество вправе защищать себя от прирожденного преступника. Однако Толстой «оставался глухим ко всем этим доводам, насупливал свои страшные брови, метал ‹…› грозные молнии из своих глубоко сидящих глаз и наконец произнес: „Все это бред! Всякое наказание преступно!“»[851] Спустя некоторое время Ломброзо переживет жестокое разочарование, читая роман Толстого «Воскресение» (1899), в котором открыто оспариваются любые научные теории, включая эксплицитно упомянутую криминальную антропологию Ломброзо (гл. VI.2). Последнему оставалось с сожалением констатировать, что он «напрасно надрывал свои легкие» в беседе с Толстым
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.