Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [125]

Здесь снова виден созданный Чеховым интертекстуальный палимпсест, в котором искусно переплетены два слоя – дарвинизма и русской литературной традиции, в данном случае дуэльной. Обращаясь к представлению о дуэли как об опыте ритуального, архаического насилия, многократно выраженному в русской литературе XIX века, и особенно к мотиву «ненависти», во многом определившей поединок Печорина с Грушницким в «Герое нашего времени» Лермонтова, Чехов соединяет эту традицию с дарвиновским «законом боя»[1326]. Когда Грушницкий на дуэли открыто называет ненависть к Печорину истинной причиной поединка: «Стреляйте! – отвечал он: – я себя презираю, а вас ненавижу»[1327]; «Нам на земле вдвоем нет места…»[1328] – то вспоминается приведенный фон Кореном зоологический пример с кротами, которые дерутся до тех пор, «пока не падает слабейший» (см. выше); во время поединка фон Корена с Лаевским эта история приходит на ум дьякону (см. выше). Момент «звериной» агрессии, в которой, согласно дарвиновской модели, проявляются более ранние этапы эволюции, после вызова на дуэль облекают в слова оба противника. Фон Корен опасается, что Лаевский его «укусит»[1329]; Лаевский, испытывающий к нему «‹…› тяжелую ненависть, страстную, голодную ‹…›»[1330], воображает исход поединка, окрашенный «анималистической метафорикой»: «Выстрелить в ногу или в руку, ранить, потом посмеяться над ним, и как насекомое с оторванной ножкой теряется после в траве, так пусть он со своим глухим страданием затеряется после в толпе таких же ничтожных людей, как он сам»[1331].

Не только Лаевский и фон Корен, но и другие причастные к поединку лица, которые ясно сознают бессмысленность дуэли, однако не препятствуют ей, предстают действующими лицами «ритуального» поединка, понятого с точки зрения теории эволюции. И дуэлянты, и секунданты действуют машинально, будто гротескные марионетки, участвующие в непонятном им обряде, который, однако, не могут прервать:[1332] «[Лаевский] умоляюще взглянул на секундантов; они не шевелились и были бледны»[1333].

Единственным персонажем, словно бы остающимся вне этого дарвинистского мира, выступает молодой дьякон Победов, которому Чехов неслучайно придает черты лесковского антигероя[1334]. Оставаясь по большей части молчаливым свидетелем чужих поступков и разговоров, дьякон своим «бахтинским» смехом, неоднократно упоминаемым в повести[1335], подчеркивает всю их абсурдность. Занимая внешнюю позицию по отношению к художественному миру (куда он, словно герой плутовского романа, попал как бы случайно), он оказывается единственным, кто может вмешаться в фатальную механику событий и своим «отчаянным криком» («Он убьет его!»[1336]) не дать фон Корену и в самом деле убить Лаевского[1337].

После этого coup de théâtre[1338] оканчивается не только дарвинистская борьба Лаевского с фон Кореном; Дарвин и его аргументы в буквальном смысле исчезают со страниц повести, что сначала воспринимается персонажами с облегчением. По пути в город после поединка Лаевскому «‹…› казалось, как будто они все возвращались из кладбища, где только что похоронили тяжелого, невыносимого человека, который мешал всем жить»[1339]. «Похоронили» здесь не только русскую литературу (прежде всего творчество Льва Толстого), которая тяготела над действующими лицами повести, определяя их риторику и диктуемые ею поступки, семиотику пространства и структуру почти угнетающим образом. Предложенная нами интерпретация также позволяет увидеть на надгробии этого «тяжелого, невыносимого человека» мрачные черты и окладистую бороду немолодого Чарльза Дарвина, демонстрирующего, кстати сказать, подозрительное портретное сходство с Львом Толстым в старости.

Банальность жизни

Заключительная глава XX, служащая эпилогом повести, показывает, что осталось от литературно-дарвинистского мира после дуэли. «Избавленный» от дарвинизма художественный мир предстает во всей своей убогой «наготе» и душераздирающей пошлости. От дарвиновского трагикомического theatrum naturae остались лишь ветхие кулисы, за которыми снуют жалкие фигуры, словно охваченные ужасом перед «неприкрашенной» жизнью. После дуэли Лаевский и Надежда Федоровна мирятся и начинают новую жизнь: заключают брак и поступают на службу, чтобы покрыть долги. Спустя три месяца после дуэли фон Корен, отправляясь в давно задуманную исследовательскую экспедицию, прощается с Лаевским и Надеждой Федоровной, живущими, по словам Самойленко, «хуже нищего»[1340]. Особенно «робко», с «виноватым и испуганным» лицом смотрит на зоолога Надежда Федоровна, так что в голове у него проносится: «Как они, однако, оба жалки! ‹…› Не дешево достается им эта жизнь!»[1341] На утверждение дьякона, что этим жестом примирения фон Корен и Лаевский побороли величайшего врага человечества – гордыню, фон Корен отвечает: «Полно, дьякон! Какие мы с ними победители? Победители орлами смотрят, а он жалок, робок, забит, кланяется как китайский болванчик, а мне… мне грустно»[1342].

Эпилог повести сразу привлек внимание литературной критики. Современники Чехова, в частности Дмитрий Мережковский, Алексей Плещеев и Александр Скабичевский, сочли радикальную перемену, произошедшую в Лаевском, ничем не мотивированной