Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [123]
– Какая гадость! – пробормотал зоолог; он побледнел, поморщился и громко сплюнул: – Тьфу!
Нижняя губа у него задрожала; он отошел от Шешковского, не желая дальше слушать, и, как будто нечаянно попробовал чего-то горького, опять громко сплюнул и с ненавистью первый раз за все утро взглянул на Лаевского[1311].
Можно утверждать, что это брезгливое чувство вызвано не только распутством Надежды Федоровны, но и «извращенным» с эволюционной точки зрения отсутствием ревности со стороны Лаевского. В дарвинистской картине мира фон Корена их ненормальность предстает вопиющим явлением, так как «развращенность» обоих противоречит закономерностям не только естественного, но и полового отбора, а также связанному с ними нравственному чувству, и, следовательно, в определенном смысле вообще ставит любовников вне какого бы то ни было эволюционного порядка.
Таким образом, однако, в повести инсценируются не только дарвиновские колебания между протоевгеникой и гуманизмом, составляющие главную движущую силу сюжета и достигающие высшей точки в сцене поединка, но и более глубокое противоречие, заключенное в аргументации ученого. «Нравственное чувство» (moral sense), возникшее из первобытного социального инстинкта «участия» (sympathy), обосновывает как необходимость гуманного отношения к «слабым», так и половую мораль цивилизованного человека. Но если кто-либо нарушает эту викторианскую половую мораль, преступая тем самым эволюционные границы нравственного чувства, то возникает вопрос, достоин ли такой человек «участия» и поддержки, которые, по Дарвину, должны оказываться «слабым» на основании человеческой моральной способности. Фон Корен убежден в том, что Лаевский и Надежда Федоровна такого сочувствия недостойны: не столько ввиду противоречия между их образом жизни и механизмами естественного отбора, сколько по причине их непринадлежности к эволюционному порядку, вытекающей из нарушения любовниками закономерностей полового отбора и делающей их обоих «живыми свидетельствами» научной необоснованности дарвиновского «нравственного закона». Таким образом, фон Корен, как человек логически мыслящий, делает «правильные» выводы из непоследовательности, заключенной в аргументации Дарвина.
Хотя фон Корен, судящий о Лаевском и Надежде Федоровне с позиций евгеники, стремится преодолеть неоднозначный характер дарвиновских аргументов, структуро– и смыслообразующая функция этой амбивалентности не ослабевает, обретая еще более важное значение, чем мы видели до сих пор. Чеховские отсылки к аргументации Дарвина со свойственными ей апориями, не ограничиваясь характеристиками персонажей, которые даются ими самими или другими действующими лицами, превращаются в важный генератор всего художественного мира.
В основе смятения, вносимого дарвинизмом в художественный мир повести и возникающего в результате простора для конфликта, лежит еще одна особенность дарвиновской аргументации, развернутой в «Происхождении человека». Чтобы наглядно представить главный тезис о происхождении людей от «менее высоко организованной формы» (less highly organised form)[1312], Дарвин для каждого исследуемого аспекта нередко рассматривает несколько ступеней эволюции одновременно, один за другим нанизывая примеры из социальной и половой жизни животных, «первобытных», «диких» и «цивилизованных» людей. Это контрастное сопоставление разных фаз эволюции, призванное продемонстрировать непрерывность и вместе с тем развитие, превращает «Происхождение человека» в восхитительный theatrum naturae с почти бесчисленными действующими лицами и микроисториями.
В «Дуэли» Чехов словно бы воплощает указанный аргументационный принцип, не только заставляя персонажей размышлять о дарвинистских концептах и поступать в соответствии с ними, но и делая героев (невольными) объектами «насквозь дарвинизированного» мира, в котором разные эволюционные фазы не всегда поддаются четкому разграничению, а жизнь и ее движущие силы предстают неупорядоченным, таинственным целым. В этом отношении красноречива ярко выраженная дарвинистская животная метафорика, неоднократно используемая применительно к Лаевскому и фон Корену. Так, Самойленко замечает, что они смотрят друг на друга «как волки»[1313], тем самым (бессознательно) намекая на образ животного, в «Происхождении видов» воплощающего агональный аспект борьбы за существование[1314]. Когда Лаевский и фон Корен стоят друг против друга на поединке, наблюдающему за ними из укрытия дьякону приходят на ум «кроты»[1315], о чьей жестокости фон Корен несколькими днями ранее рассказывал так:
Интересно, когда два крота встречаются под землей, то они оба, точно сговорившись, начинают рыть площадку; эта площадка нужна им для того, чтобы удобнее было сражаться. Сделав ее, они вступают в жестокий бой и дерутся до тех пор, пока не падает слабейший[1316].
В «Происхождении человека» Дарвин приводит схватку кротов в качестве примера действия «закона боя» (law of battle) за обладание самкой, управляющего половым отбором у животных[1317]. Этот закон ученый считает фундаментальным и для развития человека как вида:
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.