Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [121]
Однако помимо того обстоятельства, что четкое разделение взглядов Дарвина, дарвинизма и социал-дарвинизма возможно лишь до определенной степени ввиду тесной связи теории эволюции с дискурсивными практиками, которые допускают широкий спектр интерпретаций (гл. VII.1), указанный гипотетический упрек можно опровергнуть прежде всего наличием в чеховской «Дуэли» других интертекстуальных сигналов, свидетельствующих о прямых отсылках к «Происхождению человека» и, следовательно, подкрепляющих и дополняющих высказанный нами тезис. В заостренном виде можно утверждать, что весь художественный мир повести – а не только воззрения фон Корена и Самойленко – основан на линиях аргументации, почерпнутых из «Происхождения человека». При этом решающую роль играют рассуждения Дарвина о половом отборе (sexual selection), которые содержатся во втором томе его труда[1282] и переплетаются у Чехова с отсылками к толстовской воинствующей риторике целомудрия из «Крейцеровой сонаты», образуя своеобразный палимпсест. Если в дискуссии о цивилизации, о борьбе за существование и о вырождении, в которой голос Дарвина был важным, но не единственным, роль рассуждений о взаимосвязи естественного и полового отбора не была решающей, то в созданной ученым теории эволюции они стала важнейшей. Еще одним весомым доводом в пользу наличия прямой интертекстуальной связи между «Происхождением человека» и «Дуэлью» служит тот факт, что в диссертации, которую, как упоминалось выше, намеревался написать Чехов, ключевая роль отводилась дарвиновским положениям о половом отборе, почти не получившим внимания в России поздней царской эпохи[1283].
Толстой неотступно присутствует в «Дуэли» благодаря высокому уровню цитатности, из‐за чего художественный мир повести подчас предстает ироническим отражением «Анны Карениной» и особенно «Крейцеровой сонаты». Лаевский явно повторяет мысли и слова Позднышева, обращенные к жене[1284]; крайним их выражением становится фраза: «Ты ведешь себя как… кокотка»[1285]. Но здесь примечателен не столько тот факт, что в сравнении со своим «литературным прототипом» Позднышевым Лаевский в итоге поступает прямо противоположным образом: открывшаяся неверность Надежды Федоровны, которую Лаевский застает in flagranti с приставом Кирилиным, приводит не к убийству, а к примирению и сближению[1286]. Гораздо более показательно, что элементы позднышевской моральной философии половых отношений исповедует фон Корен, опять-таки соединяя их с дарвиновскими взглядами на половой отбор. Полемизируя с Толстым и его радикальными идеями, направленными против половой любви, Чехов инсценирует художественный мир, который, как и мир «Крейцеровой сонаты», буквально пропитан сексуальностью. Однако если у Толстого сексуализированный характер художественного мира и действующих лиц показан исключительно глазами «одержимого» Позднышева, то чеховская дарвинизация сексуальности представляет собой сложный феномен, распределяемый между несколькими персонажами и влияющий на семантику текста на разных уровнях.
Будучи единственной молодой женщиной в городке, Надежда Федоровна с особой силой ощущает инстинктивную природу своей сексуальности, делающей героиню (что мы видим прежде всего ее же глазами) объектом более или менее явного вожделения со стороны персонажей-мужчин[1287]. К началу времени действия она уже успела изменить Лаевскому с полицейским приставом Кирилиным; Надежда Федоровна чувствует себя «самой молодой и красивой женщиной в городе», ею постепенно овладевают «желания», и «‹…› она, как сумасшедшая, день и ночь думала об одном и том же»[1288]. Она неоднократно заигрывает с молодым Ачмиановым, сыном одолжившего ей денег местного купца, сама стыдясь своего поведения: «Ее волновали желания, она стыдилась себя и боялась, что даже тоска и печаль не помешают ей уступить нечистой страсти, не сегодня, так завтра, – и что она, как запойный пьяница, уже не в силах остановиться»[1289].
Лаевский тоже склонен многое сводить к половому, животному началу. В отличие от Позднышева он убежден, что «женщине прежде всего нужна спальная»[1290] и что «красивая, поэтическая святая любовь – это розы, под которыми хотят спрятать гниль. Ромео – такое же животное, как и все»[1291]. Принимая позднышевский отказ от идеи поэтической любви, Лаевский сводит ее к физиологии в духе Базарова. Это позволяет фон Корену, пристально наблюдающему за Лаевским как за подопытным объектом, сделать вывод, что его идейный противник – «сладострастник», которого можно заинтересовать лишь разговорами «‹…› о самках и самцах, о том, например, что у пауков самка после оплодотворения съедает самца ‹…›»
