Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [120]
Самойленко и в этом случае реагирует импульсивно. Не приводя никаких аргументов в защиту своей готовности помочь, он лишь восклицает: «А по-моему, мы обязаны помогать нашим ближним! ‹…› – Он так страдает!»[1269] Доктор «олицетворяет» здесь дарвиновское положение о человеке как о «животном, наделенном моралью»[1270], чей социальный инстинкт участия (sympathy) развит до такой степени, что простирается на «‹…› людей всех рас, на слабоумных (imbecile), убогих (maimed) и других бесполезных (useless) членов общества ‹…›»[1271]. При этом импульсивная позиция Самойленко воплощает скорее инстинктивный аспект сочувствия, который с точки зрения дарвиновской эволюционной теории выступает в качестве первичного нравственного чувства, у человека проявляющегося осознанно[1272]. Инстинктивная суть этого сострадания выражается еще и в том, что оно вызвано тем впечатлением «слабого, беззащитного ребенка», которое Лаевский не раз производил на доктора[1273].
В повести есть момент примечательного смешения двух этих дарвиновских голосов. В главе XVI, заново объясняя свои евгенические взгляды в разговоре с дьяконом, фон Корен «цитирует» мысленный эксперимент Дарвина, основанный на известной аналогии между людьми и пчелами. Однако смысл, вложенный в указанный пример английским ученым, меняется при этом на противоположный, так что дарвиновский аргумент в пользу «участия» как основы нравственного чувства приобретает в трактовке фон Корена антигуманистическую, протоевгеническую окраску. В начале четвертой главы «Происхождения человека» Дарвин пишет, что «нравственное чувство» (moral sense) может по-разному проявляться у разных социальных животных, поскольку если бы какое-нибудь из них достигло таких же интеллектуальных способностей, что и человек, то сформировавшееся у этого животного нравственное чувство отличалось бы от человеческого. Для большей наглядности Дарвин приводит обратный пример, представляя, каким было бы нравственное чувство человека, если бы он развивался в таких же условиях, как пчелы:
Если бы, например, я намеренно беру крайний случай, мы были воспитаны в совершенно тех же условиях, как домашние пчелы, то нет ни малейшего сомнения, что наши незамужние женщины подобно пчелам-работницам считали бы священным долгом убивать своих братьев, матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей, – и никто не подумал бы протестовать против этого[1274].
Фон Корен, напротив, использует похожий мысленный эксперимент, чтобы доказать уже знакомый нам тезис об ослаблении естественного отбора, согласно которому человеческая культура «стремится свести к нулю борьбу за существование и подбор»:
Вообразите, что вам удалось внушить пчелам гуманные идеи в их неразработанной, рудиментарной форме. Что происходит от этого? Трутни, которых нужно убивать, останутся в живых, будут съедать мед, развращать и душить пчел – в результате преобладание слабых над сильными и вырождение последних[1275].
Если у Дарвина человек, отождествляемый с пчелой, ведет себя подобно пчеле, то очеловеченная пчела фон Корена действует столь же «саморазрушительно», как и, по мнению автора примера, цивилизованный человек. Дарвиновский гуманизм и его же протоевгенические воззрения переплетаются здесь таким образом, что за мысленным экспериментом фон Корена проглядывает целый научно-литературный «пчелиный» палимпсест. Так, наряду с трудами Дарвина важную роль в этом эпизоде, как и во многих других местах повести, играет толстовская «Крейцерова соната», герой которой, Позднышев, объясняет свою бескомпромиссную идеологию воздержания при помощи аналогии между людьми и пчелами:
Высшая порода животных – людская, для того чтобы удержаться в борьбе с другими животными, должна сомкнуться воедино, как рой пчел ‹…› должна так же, как пчелы, воспитывать бесполых, то есть опять должна стремиться к воздержанию ‹…›[1276].
Разногласия фон Корена и Самойленко в вопросе об отношении к Лаевскому усиливаются по мере развития действия, кульминацию которого – поединок фон Корена с Лаевским – можно интерпретировать и как своеобразный пик спора. Прозвучавший в главе XV вызов на дуэль предвосхищается следующим диалогом между доктором и зоологом в главе X, тоже содержащим (моральный) вызов: «Как-то на днях ты говорил, что таких людей, как Лаевский, уничтожать надо… Скажи мне, если бы того… положим, государство или общество поручило тебе уничтожить его, то ты бы… решился? – Рука бы не дрогнула»[1277]. То, что Самойленко воспринимает как гипотетическую возможность, позволяющую продемонстрировать собеседнику вытекающие из его дарвинистского мировоззрения конечные следствия, тот рассматривает как вызов, требующий подкрепления слóва делом, т. е. осуществления права «сильнейшего с точки зрения эволюции» на «уничтожение» слабого и «вредоносного».
Можно было бы возразить, что отсылки к дарвиновской аргументации из «Происхождения человека» играют в чеховской «Дуэли» второстепенную роль, поскольку сам Дарвин в своей двойственной, колеблющейся позиции между сочувствием и протоевгеникой намекает на широко распространенный в ту эпоху спор, во многом повторяя, как уже пояснялось, чужие доводы и положения. Так, обеспокоенность фон Корена отрицательным влиянием цивилизации на отбор и биологическим вырождением человечества можно – вплоть до буквальных совпадений – найти у Грега
