Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [115]
Сначала я рассмотрю неоднозначную дарвиновскую аргументацию по поводу взаимосвязи эволюции и цивилизации, а затем поясню, каким образом Чехов инсценирует эту аргументацию в «Дуэли» при помощи интертекстуальных отсылок к Дарвину, переплетающихся с русской литературной традицией XIX века, особенно с романтической литературой о дуэлях и «Крейцеровой сонатой» Л. Н. Толстого. Как будет показано, Чехов инсценирует аргументацию Дарвина на разных текстуальных уровнях, добиваясь тотальной дарвинизации художественного мира. Апории дарвиновской неоднозначной риторики, искусно сталкиваемые друг с другом на протяжении действия (высшим выражением этого становится поединок протагонистов), писатель развеивает в конце повести.
Дарвин подробно высказался на указанные темы в главе «Влияние естественного отбора на цивилизованные народы» книги «Происхождение человека», ссылаясь на работы своего двоюродного брата Ф. Гальтона[1207], а также А. Р. Уоллеса и У. Г. Грега[1208]. Поводом для написания этой главы Дарвину послужила прежде всего статья последнего «О нарушении „естественного отбора“ применительно к человеку» («On the Failure of „Natural Selection“ in the Case of Man», 1868), вызвавшая в Англии оживленную дискуссию[1209]. Статья Грега явилась ответом на утверждение Уоллеса, что в случае человеческого вида естественный отбор, претерпев изменения, распространяется уже не на физические, а лишь на умственные и моральные качества, а также не на отдельных индивидов, а на целые группы. Поэтому стоящий на более высокой ступени интеллектуального и нравственного развития европеец, продолжает Уоллес, имеет преимущество в эволюционной борьбе за существование, тогда как «дикарь» (savage man) обречен на «неизбежное» вымирание[1210]. На это Грег возражает, что в условиях цивилизации естественный отбор не просто видоизменился, а вообще утратил силу и даже стал действовать в обратном направлении. Конечно, защита жизни явилась важным достижением цивилизованного человечества, однако сделала возможным выживание индивидов, которые в «естественных» жизненных условиях погибли бы[1211]. Эта тенденция к «нейтрализации» естественного отбора, приведшая к появлению «цивилизованного человека» (civilised man), «сдерживает и подвергает опасности» саму цивилизацию[1212].
В вышеупомянутой главе «Происхождения человека» Дарвин высказывает свое мнение об этой потенциальной цивилизационной изнанке эволюции, внушающей тревогу его ученым собратьям. При этом типичная для него амбивалентная аргументация[1213], из которой, кроме того, не всегда бывает понятно, пересказывает ли автор чужие идеи или же разделяет их[1214], породила различные толкования. Конечно, Дарвин не сомневается, что борьба за существование и естественный отбор как фундаментальные эволюционные механизмы слишком сильны для того, чтобы цивилизация могла полностью отменить их действие. Так, в главе «Общий обзор и заключение» в мальтузианском ключе говорится:
Человек, подобно всякому другому животному, несомненно поднялся до своего настоящего высокого уровня путем борьбы за существование, проистекающей из его быстрого размножения, и если ему суждено подвигаться, то можно опасаться, что ему придется оставаться под влиянием жестокой борьбы. Иначе он быстро впадет в бездействие, и наиболее одаренные люди не получат большего успеха в битве жизни, чем менее одаренные. Отсюда естественная быстрота, с которой человек размножается, несмотря на то, что она ведет к большому и очевидному злу, не должна быть значительно уменьшаема какими бы то ни было способами. Должно существовать свободное соревнование для всех людей, и закон и обычаи не должны мешать наиболее способным иметь решительный успех и выращивать наибольшее число потомков[1215].
Однако естественный отбор и борьба за существование у «цивилизованных людей» проявляются иначе, нежели у «дикарей»:
У дикарей слабые телом или умом скоро погибают и переживающие обыкновенно одарены крепким здоровьем. Мы, цивилизованные люди, стараемся по возможности задержать этот процесс вымирания; мы строим приюты для слабоумных, калек и больных; мы издаем законы для бедных, и наши врачи употребляют все усилия, чтобы продлить жизнь каждого до последней возможности. ‹…› Таким образом, слабые члены цивилизованного общества распространяют свой род. Ни один человек, знакомый с законами разведения домашних животных, не будет иметь ни малейшего сомнения в том, что это обстоятельство крайне неблагоприятно для человеческой расы. Нас поражает, до какой степени быстро недостаток ухода или неправильный уход ведет к вырождению домашней породы, и за исключением случаев, касающихся самого человека, едва ли найдется кто-либо настолько невежественный, чтобы позволить размножаться принадлежащим ему худшим животным
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.