Вятское кружево - [23]

На пароме никого не было.

Вятка дымилась паром, и по ней плыло сало — густая снеговая масса, готовая вот-вот застыть и обратиться в лед.

Сереже кричали.

Кто?

Могучая билетерша стояла в лодке у берега и криком и рукой приглашала его: иди, мол, сюда скорее, а не то без тебя уедем!..

Запинаясь, он добежал до лодки и с трудом вскарабкался на корму.

— Зову тебя, парень, зову, а ты как оглох, — слышал он сорванный голос билетерши. — Пассажиров нет. Да и какой сейчас паром? Ледокол надо.

Кроме нее, в лодке были старичок и старушка— маленькие, «карманные», как здесь говорят, росточком едва ли выше Сережи. Они сидели среди корзин, завязанных холстинами, и в одной корзине визжал поросенок.

— Боровок! — садясь за весла, уважительно сказала про него билетерша. — Этот перезимует. С мясом будем. Поехали!

Она гребла сильными рывками, как мужчина, и тучные щеки ее стали сине-красного цвета. По обоим бортам лодки белело и шипело сало. Что есть мочи визжал поросенок, и старичок забеспокоился:

— Ладно ли с ним?

Старушка поставила корзину с поросенком на колени и, качая ее, как люльку, пела-приговаривала:

— Баю, баю, баю, ба-аай! Что ты как раскричался, сердешный? Скоро дома будем. Баю, баю, баю, ба-аай!..

Старичок сетовал:

— Коньяку бы ему столовую ложку. Он бы и затих. Жалко, не захватили с собой. Путевый ли поросенок-то?

— Я так думаю, что путевый, — отвечала старушка.

С трудом проталкивая весла через густое сало, билетерша выдохнула:

— Путе-еевый! Мы непутевых не возим. Живым бы только довезти.

— Баю, баю, баю, ба-аай! — качала корзину старушка, а старичок жаловался:

— Ох, и мороз нынче!

Сережа чувствовал, что мороз добрался до сердца. Перед глазами поплыли видения, и он увидел учительницу свою Августу Николаевну Белобородову в нарядном платье с кружевным воротником и манжетами. Вокруг щебетали девочки-длинноножки. Внезапно Сережа понял, почему учительница пришла на занятия в этом платье: у нее сегодня день рождения!.. Девочки-длинноножки беззвучно шевелили губами… И с болью, сквозь холод опалившей его сознание, мальчик догадался, почему она попросила его — Сергея Рощина, любимого ученика — нарисовать и оставить ей рисунок: Августа Николаевна, раз никто не догадался, сама себе подарок сделала… А бидон с медом от доярки Вдовициной не приняла: это никакой не подарок, а взятка, чтобы дочь ее не осталась в четвертом классе на третий год.

Кому они нужны, взятки-то? Себя только позорить.

Если бы он заранее знал, если бы понял, что у Августы Николаевны день рождения, он бы не такой подарок ей сделал!

«Отчего я такой недогадливый?» — посетовал мальчик и с трудом разлепил веки.

Он увидел заиндевелые спины старичка и старушки, красно-сизую щеку билетерши и наплывающий лес того берега. Билетерша оборачивалась, высматривая, куда удобнее править, а изо рта ее, окольцованного инеем, валил пар вместе со словами:

— Гребу, гребу, а она на месте стоит!..

И, заслоняя ее голос и белые очертания того берега, над Сережей наклонилось прекрасное и странно молодое лицо его учительницы, быть может, единственной женщины, которая нашла силы в сердце своем любить его.

Он обвил руками ее шею, прижался к ней и пообещал:

— Ой, Августа Николаевна, какой я вам подарок сделаю!..

Мальчик говорил еще много добрых слов — и складно, и путано — и сквозь свой голос слышал шорохи и чужие голоса:

— Парнишка-то заговариваться стал! Жар у него — дотронуться нельзя.

— В больницу надо!..

— Кого это он все зовет, не пойму?

— Ой, беда! Ой, беда-аа…

— Садился-то парнишка — хороший был.

— До этого на пароме все говорил, что у него денег много.

«О ком это они? — вяло подумал Сережа. — Кто это хороший-то был?»

И все пропало.

Сережа не слышал, как на лесном берегу Вятки билетерша на могучих руках отнесла его в кабину лесовоза и шофер доставил мальчика в участковую больницу, где врачи определили его в палату.

После долгого забытья Сережа почувствовал сквозь веки, что в мире белым-бело. Еще не зная, где он и кто он, откуда эта белизна, умягчающая душу, мальчик медленно открыл глаза, как сквозь воду, увидел зыбкую, переливающуюся фигуру и не понял, кто это сидит в ногах и смотрит на него.

Мало-помалу очертания фигуры стали успокаиваться, проясняться, замирать, и Сережа увидел дедушку. Дедушка смотрел на него, не вытирая слез. Они стояли в глазах, а по лицу не текли: мало их осталось, все выплакал.

И глаза дедушки спросили:

— Живой?!

Мальчик ответил голосом:

— Я никогда не умру.

От усилий у мальчика шевельнулись губы. А слов ни он, ни дедушка, ни кто другой в палате не расслышали.

Ясный месяц

Все проходит, и не рано, и не поздно, а в свой срок приходит красный месяц июль — макушка лета, и не бывает таких холодов в наших местах, которые бы добрались до нее.

В это время ночи все еще светлы и прозрачны, и не каждый заснет в такую светлынь, но Сережа проваливался в сон, как в хрустальный дворец на дне лесного озера, где тихо-тихо, где бьют ключи и главный живун, и Сережины сновидения охраняет Щука с серебряными рогами.

Мальчик спал спокойным мужицким сном. По своему желанию он умел видеть хорошие сны, загадывая их заранее, прежде чем заснуть, и никому, кроме дедушки и друга своего Петра Паратикова, не рассказывал про свое это умение. Мальчик спал досыта, сколько душе угодно, а при необходимости он мог проснуться в любой час ночи без понуждения, как он проснулся сегодня, чтобы вместе с дедушкой, по старинному обычаю при свете месяца, идти на сенокос.