Вятское кружево - [25]
А если не суетиться?
Сережа упористо расставил ноги, развернул плечи, набрал полную грудь воздуха и с нешироким замахом, расчетливо, с хрустом провел нож по комлям трав.
Шелковым пышным половиком трава, блестя росой, постелилась у ног мальчика. Остро и пряно повеяло теплом открытой земли и травяной сукровицей.
С ровными выдохами мальчик пускал нож еще, и еще, и еще — над самой землей, сырой под травами.
Ее он не видел, но ногами и всем собой чувствовал, где и как она пролегла, и знал, что теперь коса не найдет на нее, а камней здесь нет и не было.
Недалеко косил дедушка, и мальчику, занятому работой, было все недосуг посмотреть, как идут дела у старика, и только по звуку он догадывался, что все хорошо и расхват у дедушкиной косы широкий — не меньше двух метров расхват! Редкий косарь сможет так широко и чисто положить траву, как Сережин дедушка!
Стало жарко, и, стараясь остыть и нагнать дедушку, мальчик подолом рубахи вытирал мокрое лицо, а потом на ходу сбросил ее с плеч, так что рубаха треснула по швам и от нее отлетела пуговица.
«После найду», — наказал себе мальчик и, не выпуская старика из виду, опять взялся за косу. У него пересохло в горле, и он все собирался сделать передышку, сбегать к лесному ручью, умыться и напиться вдосталь. Но до ручья было далеко: пока бежишь туда и обратно — сойдет роса, и тогда косьба будет не та, трава не та, да и сено совсем не то.
Мальчику казалось, что он вот-вот упадет от жажды и усталости, и Сережа готов был уже упасть, как вдруг у края прокоса он увидел круглые, как блюдца, лунки, наполненные влагой.
В каждой лунке блестело по месяцу.
«Лось прошел, — догадался мальчик. — Вчера перед дождичком. Да и роса набежала…»
Он лег и, упираясь руками в землю, с наслаждением выпил воду из одного следа. Она, дождевая, пахла снегом, глиной и травой. До конца жажду мальчик не утолил, но из второго следа пить не стал, а какое-то время полежал на росистой траве, остывая.
А впереди его, теперь уже в немыслимой дали, ходила дедушкина коса-литовка: «Вжик!.. Вжик!.. Вжик!.. Вжик!..»
Мальчик встал на ноги.
Самого косца не было видно, а там, вдали, шевелилось что-то туманное, куда больше дедушки.
Может, это и не дедушка вовсе?
Да нет, он самый: именно оттуда без устали доносится:
«Вжик!.. Вжик!..»
Все равно уже теперь не догонишь…
«Вжик!..»
Мальчик опять лег на траву — остывать. Роса не казалась ему холодной, но, как только он почувствовал, что ему не очень жарко, Сережа встал и взялся за косу.
«Чаю бы выпить чашки три без сахара, — думал он. — Сколько потов с меня сошло!»
В мире светало.
Четче обозначились шатры елей, седые от росы. Они стояли, не шелохнувшись, как перед солнцем, которого еще не было. Редкие звезды на небе, угасая, были похожи на белые, точечками, уколы на руке, когда не до крови обожжешь ее хвойной лапушкой.
Теперь, чтобы напоследок дело шло лучше, мальчик, занося потяжелевшую косу, приговаривал, пристанывал при расхвате:
— Ох!.. Оох!.. Ооох!..
Вероятно, у него получалось громковато, потому что дедушка, далеко ушедший вперед, приостановил косьбу и что-то крикнул с того края поляны.
Мальчик хотел его спросить, в чем, мол, дело, как под лезвием Сережиной косы что-то заколотилось. В траве, как в силке, запутавшись, билась большая рыжая птица, порывалась улететь и не могла. Сережа выпутал ее из травинок и взял в руки. Лапка птицы выше колена была задета косой, и на перьях высыпала кровь мелкими, как морошка, ягодами.
— Это я нечаянно, — говорил Сережа, перевязывая птице рану лоскутком от носового платка. — Прости… Кость у тебя не задета. Летать будет можно… Потерпи маленько.
Птица молчала, и мальчик не понуждал ее к разговору. Он знал, что ей, как и человеку, наверное, стало бы легче стонать или кричать от боли, но вольные птицы за тысячи лет опасностей научились при ранениях мудрому молчанию, даже если терпеть трудно, а то и совсем невозможно.
У птицы был длинный, веретеном, клюв и круглые глаза, налитые темным светом. В них жило нечто, что неведомо людям, и, жалея птицу, не зная, как утешить ее и как утишить боль, Сережа думал о том, что эти глаза, которые смотрят мимо него, видели жаркие страны, где он не был, озирали мир с самой земли из сплетения трав или с высоты, куда он не поднимался. А рыжие эти крылья знают все воздушные течения и ветры, большие и малые, не хуже, чем он знает тропы здешнего леса… А если умрет эта птица, нечаянно задетая его косой?..
Может, в больницу ее отнести?
Сквозь перышки он слышал пальцами стукоток птичьего сердца — сплошной стукоток, не сосчитать по счету, и радовался:
«Бойко сердце стучит — будет жить птица! Отнесу ее домой, вылечу, выхожу. Она все поймет, и мы подружимся. Я пойду в гости, а она будет сидеть у меня на плече. Вот удивятся девчонки в классе! Я пойду по ягоды, а она полетит за мной от дерева к дереву и будет смотреть, много ли я набрал земляники или нет еще…»
Чтобы птице было теплее, не выпуская из ладоней, он прислонил ее к груди. Она шелохнулась и замерла, задремывая, и он подумал: «Поспи маленько, а я посижу».
Так он сидел в прокосе на ворохе травы, а кругом было светлым-светло. Туман уходил в землю, а солнце не сразу, а исподволь затопило поляну розовым, ненадолго студеным воздухом, так что он обжигал горло. В нем с замиранием пели невидимые птицы, словно растворенные в этом росном воздухе и пока еще не обретшие очертаний своих. Сквозь ветви, играя, разгоралось солнце Петрова дня, и просыхали ели. Запахи смолы пополам с грибными запахами пробивались на покос, и верилось, что сейчас из леса выйдут на поляну грибницы с тяжелыми корзинами, поздороваются и спросят Сережу и дедушку:
