— Билет какой будешь брать: плацкартный или купированный?
— Какой дадите.
— Купированный — о-оочень дорогой.
Сережа сказал не без гордости:
— А у меня деньги есть!
— Много?
— Хва-аатит.
— Смотри-ка ты, — тихо ахнула билетерша. — Давай пятачок, и вся недолга.
Получив билет, Сережа незаметно потрогал карманы пиджака, оттянутые мелочью, и стал смотреть, как надвигается тот берег с белым городом и с граненым белокаменным шатром церкви Покрова на монастырской горе.
Из высокой кабины большегрузного автомобиля его позвал водитель:
— Иди-ка ко мне греться!
— Что-оо?..
— Я говорю, греться иди в кабину! Тепло здесь. Я мотор специально не глушу. Пойдешь?
Мальчик заколебался.
У него стыли ноги, но он боялся, что Ледяной Лебедь растает в моторном тепле.
— Я не больно озяб, — сказал он.
— А чего посинел тогда? — спросил водитель. — Утром было тепло, а сейчас в радиаторах вода замерзает. А ты, парень, не храбрись. Иди в кабину погрейся…
— Приехали уже, — сказал Сережа и отошел к перилам. Паром ткнулся в берег Вятки, сложенный природой из больших заиндевелых камней, и под рычание моторов, под хриплые голоса шоферов мальчик вышел на сушу и поднялся по каменистой гряде. От переправы до города было километра четыре, и туда ходил автобус. Однако Ледяной Лебедь мог растаять и в автобусном тепле, и, пошатываясь от усталости, Сережа пошел пешком.
Его нагнал автобус и остановился. Водитель, странно похожий на того шофера на переправе, спросил:
— Чего пешком идешь? Денег нет на билет?
Сережа разлепил губы, слепленные морозом, и ответил:
— Денег у меня хватает.
— Молодец! — похвалил водитель и пожаловался — А у меня вот денег сроду не хватает! Живу, можно сказать, от получки до получки… Садись и поехали.
— Сяду.
— Так кого ждешь?
— Никого.
— А чего медлишь?
Сережа поднялся в автобус, где было мало пассажиров, сел у окна, откуда тянуло морозом, и поставил портфель на морозную тягу, чтобы с Ледяным Лебедем ничего худого не случилось.
Мысленно мальчик говорил с ним:
«Я тебя обязательно довезу живым, Ледяной Лебедь! Мы, считай, приехали. Вот обрадуется Лидия-то Александровна, вот обрадуется! А кто не обрадуется такой красоте?»
За окнами автобуса поплыл город — его сердцевина, старая часть, где дома не поднимались выше третьего этажа, но мальчику они виделись великанскими.
— Тебе где выходить-то? — спросил водитель. Мальчик ответил:
— У кружевной мастерской.
— Я тебя высажу здесь, а ты пройди на следующую улицу к кружевницам. Там у тебя мать работает?
— Да не знаю пока…
Сережа слез с автобуса и залюбовался каменными львами, что сидели на кирпичных вереях ворот старинного здания. Львы были мощные, с оскаленными, в инее, физиономиями, а через спины их были перекинуты хвосты с кистями на концах, отчего каждый лев смотрелся большим цветком.
Там, в вышине, около правого льва росла березка. Тень от нее сквозила на царе зверей, и было похоже, что лев, высвеченный зимним солнышком» охраняет ее, чтобы березку никто не сломал. В другое время Сережа долго бы смотрел на чудо-животных, вырезанных из здешнего камня мастерами-вятичами, но сейчас ему было нестерпимо холодно.
Мастерскую по кружевам он нашел в новом здании, пахнущем побелкой, краской и дезинфекцией. Портфель Сережа оставил в холодной прихожей, чтобы Ледяному Лебедю было хорошо, а сам прошел в проходную.
Там у турникета — у металлической двери-вертушки— за столом сидел сторож в военной фуражке времен давней войны, над газетой ел селедку с хлебом и, занятый думами, не обращал на этот мир особого внимания.
Прокрутив турникет, Сережа пошел на песню, которая затевалась наверху — на втором или на третьем этаже:
Вьюн во реке, вьюн во реке
Извивается, извивается!
Ой, гусь на плоте, гусь на плоте
Умывается, умывается!
От деревенской этой песни, слышанной им ранее, ему стало теплее, и он снял шапку. Мальчик поднимался по высоким ступеням, а песня наплывала на него:
Стелется трава, стелется трава
По зеленым лугам, по зеленым лугам.
Толпится толпа, толпится толпа
У Васильевых ворот, у Ивановича.
Без шапки он стал лучше слышать, и обостренный слух его в общем ладе песни, в теплых голосах женщин уловил голос Лидии Александровны. Мальчик остановился, чтобы убедиться, что это ему не чудится, а так оно и есть.
Во этой толпе, во этой толпе
Что Степан-господин убивается, убивается.
Он просит свое, он просит свое,
Свое суженое, свое ряженое:
«Ой, отдайте мое, отдайте мое —
Мое суженое, мое ряженое!»
И, убедившись, что Лидия Александровна действительно поет вместе со всеми, мальчик пошел вверх по крутым ступеням, выделяя ее голос из сплетения многих голосов:
Вывели ему, вывели ему
Что коня ворона, что коня ворона.
«Ох, это не мое, это не мое —
Это конь под её, это конь под её».
Ой, вынесли ему, вынесли ему
Что сундук со бельем, что сундук со бельем.
«Это не мое, это не мое —
Это дары её, это дары её».
Песня без музыки, а из одних голосов, умудренных и высветленных работой, опускалась на него, и близко над ухом зазвучал голос Лидии Александровны. От волнения к горлу подступила тошнота, и боясь, что он сейчас потеряет сознание, Сережа прислонился к стене. В пестром тумане, прихлынувшем к глазам, мальчик слушал, как стелется песня:
