Введение в гражданскую войну - [19]
примечание ε: «Закон должен употребляться просто как одно из видов оружия в арсенале правительства, и в этом случае представлять не что иное, как пропагандистскую обложку для избавления от нежелательных элементов общества. Для большей эффективности действия правовых инстанций стоит подкреплять максимально осторожными военными усилиями» (Фрэнк Китсон, «Операции низкой интенсивности: подрывная деятельность, восстание и миротворчество», 1971).
55 Гражданин есть всякий, достигший такого уровня этической нейтрализации и приглушения, который совместим с Империей. Различия здесь не полностью запрещены, то есть до тех пор, пока они разворачиваются на фоне общей равноценности. Вообще-то различия даже служат простейшим элементом в имперском управлении идентичностями. Если современное Государство царствовало над «феноменальной республикой интересов», можно сказать, что Империя царствует над феноменальной республикой различий. И под этот депрессивный маскарад отныне ЛЮДИ и устраняют всякое выражение форм-жизни. Так имперской власти удаётся избегать собственной персонификации: потому что она и есть персонифицирующая власть; одновременно это власть тотализирующая: потому что сама же и индивидуализирует. И здесь мы имеем дело не столько с индивидуальностью и субъективностью, сколько с индивидуализациями и субъективациями, временными, одноразовыми, разборными. Империя есть свободная игра симулякров.
примечание α: Единство Империи достигается не какой-то формальной надстройкой над реальностью, а на самом базовом, на молекулярном уровне. Единство Империи – не что иное, как всемирное единообразие приглушённых форм-жизни, которое производит союз Спектакля и Биовласти. Единообразие скорее переливчатое, чем пёстрое, сотканное из безусловных отличий, но отличий по отношению к норме. Нормализованных отличий. Статистических погрешностей. При Империи ничто не запрещает быть немного панком, слегка циником или практиковать умеренный БДСМ. Империя терпит любые прегрешения, пока они остаются в формате soft. Здесь мы имеем дело уже не с тотализацией, априори волюнтаристской, но с атомарной калибровкой субъективностей и тел. «Чем более анонимной и функциональной становится власть, тем больше индивидуализируются те, над кем она отправляется» (Фуко, «Надзирать и наказывать»).
примечание β: «Весь населённый мир, как во время праздника, отложил в сторону оружие – бремя прошлого – и вольно обратился к красоте и радости. Всякое иное соперничество среди городов прекратилось, и все они соревнуются только в одном: чтобы каждый из них явился самым прекрасным и приветливым. Все они изобилуют гимнасиями, водоёмами, пропилеями, храмами, мастерскими, училищами. Так что с полным правом можно сказать, что весь населённый мир словно бы вновь вернулся к здоровью после долгой болезни. […] весь мир красуется, словно сад. Дым, поднимающийся от равнин, и сигнальные огни союзников и врагов исчезли, словно ветер унёс их по ту сторону земли и моря. Вместо этого явились радующие зрелища и несчётные состязания. […] И только те, кто живёт не под вашей властью, – если такие ещё есть, – вправе сожалеть о благах, которых они лишены» (Элий Аристид, «Похвала Риму», 144)>44.
56 Отныне гражданин означает: гражданин Империи.
примечание: Преимуществом быть гражданином Рима пользовались не одни только римляне, но все, кто в любой из провинций Империи проявлял достаточный уровень этического конформизма по отношению к римской модели. Статус гражданина обретал юридическое значение только в той мере, в которой он соответствовал личной работе по самонейтрализации. Как мы видим, термин «гражданин» принадлежит не к языку Закона, а к языку нормы. Призыв к гражданам, таким образом, ещё со времён Французской Революции – чрезвычайное средство; практика, соответствующая исключительной ситуации («Родина в опасности», «угроза Республике» и т. п.). Так что призыв к гражданам – никогда не призыв к субъектам права, но наказ этим субъектам права выйти за пределы себя и отдать свою жизнь, проявить образцовое поведение, стать больше, чем субъект права, чтобы смочь им остаться.
57 Деконструкция[37] есть единственная совместимая – X ⁄ с Империей мысль, когда она не является официальным мышлением Империи. Те, кто чествовал её как «слабое мышление»[38], угадали: деконструкция – дискурсивная практика, имеющая единственную цель: растворять, изгонять всякую силу, и никогда самой никакой силы не производить.
примечание: Ницше, Арто, Шмитт, Гегель, апостол Павел, немецкий романтизм, сюрреализм, – кажется, словно деконструкция прямо предназначена метить своими нудными комментариями во всё, что в сфере мысли было когда-то носителем силы.
Верховный суд США
Эта новая форма полиции, выдающая себя за безобидное продолжение литературной критики, у которой уже истёк срок годности, показывает в своей области весьма пугающую эффективность. В скором будущем ей удастся обнести всё, что ещё представляет опасность из прошлого, санитарными кордонами отклонений от темы, оговорок, игры слов и намёков, погребая под тяжестью своих прозаичных томов любую возможность для мысли продолжиться в действии, словом, потихоньку борясь против событий. Неудивительно, что этот бурный мировой поток болтовни родился из критики метафизики как преимущества «простого и непосредственного» присутствия, речи перед письмом, жизни перед текстом и многообразием его значений. Разумеется, можно интерпретировать деконструкцию как простую блумовскую реакцию. Деконструктор, будучи больше не в силах повлиять ни на одну мелочь в мире, уже
