Второй круг - [22]

Михаил Петрович, по-видимому, расценил этот вздох как грусть расставания с родной сменой. Впрочем, он и сам, как отмечалось выше, терпеть не мог Росанова за то, что тот нахально рассматривал его лысину, а однажды, на восточном секторе, в момент чтения морали, перебил с заискивающей улыбочкой:

— Простите, Михаил Петрович, у вас вот тут испачкано.

И показал под носом.

— А? Что? Здесь?

Михаил Петрович только потом понял, что над ним потешались. Тогда же он вытащил платок не первой свежести, утер нос и спросил:

— А сейчас?

— Чуть повыше. Еще левее.

— Все?

— Теперь правее.

А еще Михаил Петрович предполагал, что Росанов пользуется успехом у женщин, а это каждому мужчине всегда обидно. Однажды он видел его с бывшей стюардессой Ниной. Когда-то Михаил Петрович и сам пробовал подкатиться к ней, но она только недоуменно пожала плечами и хмыкнула, как будто он вообще не человек и у него не душа, а балалайка.

Через минуту за Росановым пришла с соседнего участка водовозка.

Временный шеф Росанова по фамилии Петушенко имел барсучье строение лица и (какое это счастье!) совсем не сверкал глазами, так как глаз у него, можно сказать, вообще не было: в глубоких амбразурах, под нависшими сосульками бровей еле-еле светились две добродушно-ехидные пуговки.

— Работы у нас всегда много, — сказал Петушенко.

— А если нет работы? — поинтересовался Росанов.

— Такое редко случается. А если случается, так вольная программа. Хоть спи. Но аккуратно, чтоб техники не видели.

— А нас заставляет играть в домино. Я согласен работать как вол, но не делайте же из меня придурка. Я и в добрые-то времена в эту кретинскую игру не балуюсь.

— Мы в домино не играем, — сказал с улыбкой Петушенко.

Работы и в самом деле было много. Во-первых, при обслуживании машин выскочили загадочные дефекты, во-вторых, потребовалось несколько замен агрегатов и, в-третьих, беспрерывные запуски двигателей после регламентов и замен.

Утром Росанов сказал:

— Как бы перебраться в вашу смену? Ведь у вас нет инженера по «илюхам», «антонам» и поршням. А Михаил Петрович имеет на эти еропланы допуски. Вот пусть и работает в своей смене сам. Ему это полезно — жиреть начал. Я, конечно, забочусь не об его талии, а о себе. — Росанов помолчал и пустил пробный шар. — С вами работать интереснее.

— Попробуем, — пообещал Петушенко, — только работы у нас больше.

— Тем лучше.

Он добрался до дома и первым делом выключил радио и включил электрокамин. Тишина и тепло — две самые большие радости аэродромного работника. И тут увидел письмо от Люции Львовны. Оно лежало на столе.

«Здравствуй, Витя! Что-то ты совсем пропал. Ты говорил, что поедешь куда-то. Но, как я узнала нечаянно, сейчас ты в Москве. Рада была прочитать твой опус. Написанное тобой по-своему занятно, по-своему характерно, только в манере изложения нет искусства. Она, манера, порой небрежна и корява, и ты слишком увлекаешься жаргоном. Впрочем, это, наверное, возрастное явление. Нельзя издеваться над языком. Ты возразишь мне, что сейчас все говорят на жутком, вымороченном языке — смеси канцелярского, блатного, официозного, и вместо пословиц — глупые слова из глупых песен. Правильно! Однако писатель не должен идти на поводу. Ты любишь плакаться, говоря об отсутствии внутренней культуры. Так читай больше! Ты ведь не знаешь ни Олешу, ни Катаева, ни Паустовского, ни Бабеля.

Рассказ «Жулька» мог бы увидеть свет. Но для кого он? Для детей он серьезен, а для взрослых — детский. Кроме того, он непроходим. У читателя при прочтении возникает мысль: на льдине бросают добро, даже пишущие машинки оставлены. А попробуй приобрести машинку за собственные же деньги. Твой рассказ, подумают редакторы, воспитывает в людях бесхозяйственность. Впрочем, они могут и просмотреть это, отвлеченные собачкой. Ты, наверное, и собачку ввел для отвлечения внимания? Хитрющий ты, Витюша! Итак, твой рассказ по недосмотру может попасть и на страницы журнала или газеты.

В общем, ты молодчина, что продолжаешь начатое. Придет время, и ты начнешь писать по-настоящему. Это возможно лишь, когда человек многое переживет и поймет. Вероятно, тебе нужно «потрясение». А пока попробуй написать о своей работе. Бесхитростно. И никакой крамолы, как в «Жульке».

Хотелось бы самой засесть за «художество» по-настоящему, да все как-то жалко себя. Тем более тебе, человеку совсем молодому, спешить не стоит. Хорошее легко и быстро не дается… И еще… Я не допускала мысли, чтобы ты мог хотеть обидеть меня. Ты понимаешь… Мне потом все казалось каким-то странным, невероятным сном, в котором ни ты, ни я не виноваты. Разве люди отвечают за то, что им приснилось? Просто на нас нашло такое наваждение. Ведь самые порядочные люди в известных ситуациях могут обалдеть, ошалеть, обезуметь. К тому же мне не в чем было раскаиваться, у меня чистая совесть: то, что у меня было прежде, «выдохлось» до конца: я никого не обманывала и никому не изменяла — я была свободна. И было у меня доброе желание — уже потом я так подумала — освободить тебя от тех ненужных мытарств, сложностей, почти никем не понимаемых, робости и обожания (чаще всего втаптываемых в грязь), которым сама я отдала слишком тяжелую и грустную дань. Ведь ты мне дорог. Хотелось сделать тебя свободнее и сильнее, раз уж все равно случилось нечто немыслимое. Не знаю, каковы твои собственные мысли, но почему-то думаю, что и ты не в состоянии помыслить ничего другого.