Второй круг - [20]

Да, а Вадик потом пошел на завод и как-то пропал из поля зрения. О нем Росанов больше и не слыхивал.

Итак, сидя на диване и рассматривая дом напротив, из некоторых окон которого неслась музыка («чуть пом-м-медленнее, кони», «чао, бамбино, сорри» и еще что-то ритмичное — американско-негритянско-одесское), Росанов вяло подумал:

«А не написать ли повесть? Чем я хуже доморощенного «классика» Рыбина? Надо написать о самом обычном человеке, который в определенное время встает, в определенное спит, и жизнь его катится по желобку. Не надо писать про нездешние закаты, про сырую тяжесть сапога и росу на карабине. Итак, пусть мой герой служит на аэродроме. Не писать же про подводников? Большинство из нас — технари. Про технаря-то хоть читать не будет никому обидно. Обидно ведь про всяких умных, которые чего-то бороздят или пьют коньяк с папой римским и женщины у них жемчужно-коралло-сапфиро-аквамариновые с мраморными точеными плечами. Даже один из лучших русских писателей…»

Росанов поднялся, снял с полки том Лескова, перепустил листы и начал:

«Стан высокий, стройный и роскошный, античная грудь, античные плечи, прелестная ручка, волосы черные, черные, как вороново крыло, и кроткие, умные голубые глаза, которые так и смотрели в душу, так и западали в сердце, говоря, что мы на все смотрим и все видим, мы не боимся страстей… Вообще в ее лице много спокойной решимости и силы, но вместе с тем в ней много и той женственности, которая прежде всего ищет раздела ласки и сочувствия…»

Росанов поместил книгу на полку.

«Ну где они видели таких баб? Показали бы хоть одну. Но Лесков есть Лесков: его сила в другом. А наши-то, нынешние, зачем изгаляются над читателем? Неужели не понимают, что обидно читать про хрыча, называющего себя русским писателем, но поставленного в какие-то исключительные условия по сравнению со всеми русскими людьми, который ездит с восемнадцатилетней Суламифью по Римам и Парижем, и мимо нее ни один иностранец не может пройти спокойно — все завлекают в свой автомобиль прокатиться, — а они с ног сбились, ищут какое-то вино, о котором, может, не всякий империалист слыхивал.

Росанов почувствовал, что заводится. Как всякий несостоявшийся, он ненавидел всех состоявшихся, и из всех литературных жанров больше всего любил разгромные критические статьи.

«Перед ночью надо тихо, — посоветовал он себе, — тихо, Витя, чтобы потом не было мучительно больно…»

Вот что он стал писать:

«Я, значит, служу на аэродроме. Не подумайте, что я имею хоть какое-нибудь отношение к покорению воздушных пространств. Одной своей знакомой, Маше, я битый час втолковывал, что со стихиями не борюсь, не сжимаю штурвал в мозолистых руках, не обхожу, не дрогнув ни одним мускулом на лице, грозовые фронты. Она кивала — умное, насмешливое лицо — и наконец произнесла:

— Ну, одним словом, летчик.

Не будьте как моя знакомая. Не делайте умное и насмешливое лицо, не называйте меня летчиком. Я, правда, хотел поступить… Молчание!

В моей работе нет ничего героического и страшного, если не считать страшного однообразия (простите неуклюжий каламбур). В начале года я размечаю весь свой календарь буквами «д» и «н» с пропусками в два дня. «Д» — «день», «н» — «ночь». Итак, в девять утра («д») я заступаю на дежурство — полтора часа добираюсь до работы — и в двадцать один тридцать заканчиваю. «Н» — это начало в двадцать один и конец в девять тридцать утра. Потом два дня отдыха. Всякий, однако, поймет, что такое свободный день после ночного дежурства: он проходит в тяжелом дневном сне под так называемую музыку из всех окон.

Дни недели и всякие там праздники не имеют к нам никакого отношения: все они подпадают под неумолимое «д» и «н». И если меня приглашают вечером куда-то, я достаю календарь и гляжу, мой вечер или нет. И вообще стоит мне глянуть в календарь, и я могу ответить, что будет со мной в такой-то день такого-то месяца. «Двадцать восьмого сентября?» — спросите вы. Отвечаю: «Приду с ночи выжатый как лимон и повалюсь спать. Проснусь в восемнадцать часов с опухшим лицом, вялый, злой на изобретателей радио и громкоговорительных устройств и пойду в ванную приводить себя в порядок».

«В ночь под Новый год?»

«В двадцать три часа заберусь в самолет, суну в кабину рукав печки, дующей горячим воздухом, в двадцать три тридцать отпущу шофера и закрою дверь, чтоб подольше сохранилось внутри тепло. Сяду в пилотское кресло, подсвета, само собой, включать не буду, чтоб меня не засекли с земли, и настроюсь по самолетному приемнику на первую программу. Потом поздравлю себя и отца (мысленно, разумеется) с Новым годом, выпью из фляжки слабого вина и буду выдумывать какую-нибудь чепуху — высокий зал с зеркалами и стрельчатыми синими окнами, красивых малознакомых женщин… Ну и всякое там — запах хвои, снега и медленные снежинки.

Словом «Сиянье люстр и зыбь зеркал слились в один мираж хрустальный» (цитата). Потом выберусь из самолета, и снег будет уже «весело» (цитата) скрипеть под моими валенками — это я бодро иду по стоянке, изображая служебное рвение».

Росанов перечитал написанное и сказал:

— Нет, так тоже не пойдет. Это скучно. Может, написать, как шпионы угоняют самолет? Но я такого не видел. Да и не было с нашего аэродрома никакого угона. Был, правда, один дурачок, который хотел удрать заграницу в негерметичной хвостовой части за пятьдесят восьмым шпангоутом в отсеке турбогенераторной установки. Но это до неправдоподобия глупо. Не поверит никто. И вообразить себе трудно человека в пиджачке при температуре минус семьдесят, в разреженном воздухе на высоте десять тысяч метров. Очень он, дурачок, нужен был там, за границей, там его прямо так и ждут. Там таких придурков, наверное, и своих хватает.