Вся проза в одном томе - [184]

С этими мыслями в начале июля 1996 года я сел на самолёт до Красноярска.

XIV

В Красноярске я нашёл того самого человека, с которым летал в Туру. Он всё так же стоял с табличкой, предлагая дешёвый полёт на своём «кукурузнике» без лишних формальностей. А на табличке были перечислены мелкие и разрозненные населённые пункты Красноярского края, в которые он мог доставить своих пассажиров.

Однако теперь их список пополнился. Я не знал, что и думать, когда обнаружил среди них Рейзен.

— А что за Рейзен? — спросил я пилота.

— Небольшой посёлок в ста километрах к северу от Туры.

— Никогда не слышал о таком.

— О нём никто раньше не слышал, открыли не так давно.

— И с каких пор Вы туда летаете?

— Уж года четыре.

— Ну и как там? Есть на что поглядеть?

— Смеётесь? Рейзен — обыкновенная вымирающая деревня. Полна страна таких.

Я не верил своим ушам. Этот человек что-то путает. Это не мог быть тот Рейзен, который я знал. Это какой-то другой Рейзен.

— Я хотел бы слетать туда. Сколько это стоит?

И вновь я летел над той сумасшедшей красотой, что потрясла меня пять лет назад. Только теперь я не мог спокойно наслаждаться ей. Я уже понял, что произошло. И меня терзал страх. Страх до дрожи в коленках, хотя это едва ли было заметно со стороны. Я боялся, что моя догадка верна. «Рейзен — обыкновенная вымирающая деревня». Я снова и снова слышал голос пилота, произносящий эти слова. Раз за разом прокручивал их в голове, запомнив в точности каждую интонацию. Что это значит? Почему он так сказал? Эта мысль сверлила мне мозг и вызывала приступы тошноты, которые отступали, лишь когда мне удавалось хоть как-нибудь её отогнать.

Я боялся себе в этом признаться — но я уже знал, что увижу, когда сойду с самолёта. Я уже мысленно себя готовил к этому. Ведь я уже видел это когда-то. Не воочию, лишь в своём воображении — но довольно ясно представлял, как это выглядит: «Рейзен — обыкновенная вымирающая деревня». Я видел это перед собой, когда слушал рассказ отца Иннокентия. Легенда о Дрозде неожиданно ожила в моей памяти как никогда ясно, ещё более ясно, чем тогда, когда я слышал её в первый и последний раз — потому что теперь это была уже не легенда. Это была реальность, давно уже охватившая всю страну. И теперь последнее, что осталось от настоящей России, действительно умирало. На этот раз — окончательно и безвозвратно. И на этот раз — не от террора и репрессий — а от свободы.

Взлётно-посадочную полосу проложили не на самом острове, а вдоль берега озера, где было большое поле. Возле берега стояла моторная лодка. На ней я добрался до острова. Само озеро уже не было таким кристально чистым, каким я видел его пять лет назад. На берегу валялся мусор, вода помутнела, на ней появилась чуть заметная бензиновая плёнка. Доехав до Рейзена, я понял причины этого: на острове работала дизельная электростанция. А рядом с ней из-под земли выходила труба, по которой в озеро сливалась канализация.

Я довольно долго бродил по острову, не встретив ни души. Рейзен как будто вымер. Казалось, никто больше здесь не живёт. Крестьянские дома вдоль берега были брошены, наполовину сгнили и покосились. Некоторые окна были выбиты, а крыши продырявлены. Один дом сгорел дотла, очевидно уже давно, а обгоревшие доски так и торчали, никем не убранные. Над всем островом тянулись электрические провода на фонарных столбах. Дальше мне стали попадаться дома, в которых ещё жили люди. И на каждой двери висел замок, а на каждой крыше белела спутниковая тарелка.

Наконец я стал встречать жителей Рейзена. Некоторые лица были знакомы — но изменились. Это уже не были лица рейзенцев. Кто-то узнавал меня и приветствовал поднятием правой руки, что было абсолютно неприемлемо при обращении к господину. На земле возле одного из домов валялся пьяный. Два мужика с пропитыми лицами прошли мимо меня, матерясь. На лавках сидели старухи и грызли семечки. Молодые пары, фривольно одетые, тискали друг друга прямо посреди улицы. Парень лет двенадцати шёл с сигаретой во рту.

— Князь! — вдруг услышал я позади знакомый голос. — Вы ли это, Павел Фёдорович?

Это был Костромин-отец. Он нёс два ведра воды, которые тут же поставил на землю, чтобы крепко обнять меня.

— Жив ли ещё отец Иннокентий? — спросил я его.

— Хворает батюшка, но, слава Богу, жив. Не изволите ли к нам зайти, отдохнуть с дорожки?

— Я бы рад, но хотел бы скорее увидеть отца Иннокентия.

— Да он в храме должен быть. Вы хоть вещички-то мне оставьте, а то ведь Вам тяжело.

У меня за спиной и правда был тот самый рюкзак со снаряжением для путешествия по тайге, которое оказалось не нужным. Я отдал его Костромину и полез на холм.

Чем выше я поднимался, тем настойчивее проявлялось сопротивление островной элиты ураганному нашествию цивилизации и стремление сохранить островной быт в неприкосновенности. Однако некому уже было содержать в чистоте и порядке столь огромные и роскошные дома знати. И на некоторых из них дорические колонны и барочные фронтоны странным образом сочетались с теми же белыми спутниковыми тарелками.

В храме были только отец Иннокентий с сыном. Батюшка сидел в инвалидной коляске у алтаря. Сын читал ему Евангелие на старославянском. Отец Иннокентий постарел лет на двадцать — лицо стало ещё более узким, бледным и покрытым старческими пятнами, борода поредела, щёки впали, глубокая морщина зияла поперёк лба, под глазами висели мешки. Ему было почти девяносто. Он пережил инсульт и не мог ходить. Когда он увидел меня, он весь просиял и протянул руки, чтобы обнять меня.