Вся проза в одном томе - [176]

Где-то на второй неделе пути я потерял счёт дням и даже примерно не представлял, где нахожусь и сколько уже прошёл. Я погрузился в жизнь первобытного человека. С той лишь разницей, что, несмотря на тысячелетия развития цивилизации, воспринятые мной через сотни прочитанных книг, здесь и теперь я был намного глупее первобытного человека, ибо он способен был жить в подобных условиях всю жизнь, добывать себе пищу, строить жилища, разводить костры, делать оружие для защиты от диких зверей. При всём своём стремлении насколько возможно обойтись без вещей, я тысячу раз пожалел, что не взял с собой хотя бы спички и перочинный ножик.

Как-то ночью меня застали ливень и жуткий холод. Я сидел на корточках, прижавшись к дереву, и рыдал, как младенец. Пальцы мои коченели, ноги были исцарапаны ветками и сучьями, всё тело изъедено мошкарой. Я думал о том, каким же идиотом был, когда полез в эти джунгли. Я уже и не вспоминал об отце и матери. Теперь я мечтал лишь об одном — как-нибудь выбраться отсюда и вернуться домой. Или скорее умереть. Я понял, что обрёк себя не просто на смерть, а на медленную и мучительную гибель, которая оказалась отнюдь не столь романтичной, сколь желало того моё юношеское воображение.

Однако сознавал я и то, что уже безразлично, в какую сторону идти. Повернув назад, я мог с тем же успехом пройти мимо Туры, как мог пройти мимо острова, даже если он существует. Со всех сторон меня окружал глухой лес, где не ступала нога человека, где не к кому было обратиться за помощью. Бескрайние российские просторы как никогда пугали меня своей бескрайностью. Не может такого быть, чтоб на десятки километров вокруг не было ни единой живой души, ни единой постройки, ни единого следа пребывания человека. Рано или поздно я должен был прийти к какому-то населённому пункту. Я готов был поверить в Бога и молиться, чтобы Он послал мне спасение.

Наконец я вышел к реке. Противоположного берега её не было видно за горизонтом. Ну вот, думал я, здесь всё и кончится. Я неплохо умел плавать, но был слишком истощён. Вода была довольно прохладная, течение сильное, всюду торчали острые камни. Я не верил, что смогу переплыть на другую сторону, у меня просто не было сил. Пусть я утону и меня сожрут рыбы. Деваться некуда — я поплыл.

Я даже не видел толком, куда плыву. Но инстинкт самосохранения где-то отыскивал в моём организме запас энергии и гнал меня вперёд, не давая расслабиться и сдаться. Не представляю, как долго я плыл. Как теперь выясняется, я проплыл около трёх километров, сколько никогда до этого не проплывал и не думал даже, что способен проплыть. Думаю, это заняло не один час. Я был в каком-то забытье, не чувствовал времени, не чувствовал своё тело. Грёб, словно заведённый, при этом думая о каких-то посторонних вещах.

В конце концов я почувствовал, как из меня уходят последние силы. Оглянулся вокруг и нигде не увидел берега, словно находился посреди океана. Течение несло меня невесть куда, и я больше не мог сопротивляться. Руки и ноги отказывались двигаться, я весь посинел от холода и едва мог держать голову над водой. Я сделал глубокий вдох и пошёл ко дну.

Что и кому доказал я этой бессмысленной гибелью? — только и думал я в тот момент. Если я и был в чём-то виноват — я мог компенсировать это множеством добрых дел. Мог оказывать помощь бывшим узникам Института Сербского — таким же, как мой отец. Мог посильно содействовать строительству демократии в нашей стране, чтобы ничего подобного больше не повторилось. Мог, в конце концов, стать выдающимся лингвистом и оставить заметный след в истории языкознания.

Я чувствовал, как в лёгких постепенно кончается воздух, и ещё больше, чем об оскорблении отца, ещё больше, чем об оскорблении матери, больше, чем о чём бы то ни было в своей жизни — жалел о том, как глупо сгубил свою едва начавшуюся и столь многообещающую жизнь. И ради чего? Что изменилось? Каким образом это искупило мою вину? Разве этого хотел мой отец? Разве он был бы рад этому? Разве я не предал его теперь ещё больше, захоронив на дне реки все возложенные им на меня надежды?

Тут мне почудилось, будто кто-то схватил меня за руку и потянул за собой. Я открыл глаза и увидел девочку — удивительно красивую девочку лет десяти, тащившую меня на поверхность. «Видимо, Бог всё-таки существует, и Его Ангел несёт меня в рай» — подумал я и тут же лишился сознания…

Х

— Вам не следовало так рисковать, — сказал отец Иннокентий, когда я закончил. — Это чудо, что Вы до сих пор живы. Благодарю Господа за то, что послал Веронику Вам на спасение. Сорок лет — больше половины срока существования острова — мы не теряли надежды снова увидеть князя Фёдора или хоть что-нибудь узнать о нём. Нам очень печально слышать о том, что случилось с ним. И печально вдвойне от того, что подобная участь могла постичь многих, кто ушёл с острова и пропал. В том числе тех самых друзей Вашего отца, о которых говорила Ваша матушка. Я подозреваю, кто это мог быть. И в этой комнате присутствуют их ближайшие родственники.

— Князь Фёдор пошёл в отца, — сказал кто-то из господ. — Он не мог усидеть на месте. Не мог смириться с тем, что прежнюю Россию не вернуть. Он жаждал деятельности. Жить здесь в покое и благоденствии, пока где-то там наши родные и близкие гниют в лагерях, гибнут от верёвки и пули — он считал это толстовским непротивленчеством, которое терпеть не мог и на которое даже возлагал львиную долю ответственности за крах империи.