Вся проза в одном томе - [171]

Он, конечно, рассказывал свои обычные байки про подслушивающие устройства в розетках и шпионов за окном. Но Валю это скорее забавляло, чем раздражало. Она звонко смеялась над всем, что слышала от него, и, казалось, ничуть не обижала рассказчика подобным отношением к его фантазиям. Словно он только такого эффекта и добивался. И я впервые задумался над тем, что, если всегда относиться к отцовскому бреду только так — возможно, он и не будет столь раздражающим.

Так и сидели мы вчетвером около двух часов. Один непрерывно рассказывал сказки — а остальные трое хохотали над ним без устали, что нисколько его не задевало. Затем Валя собралась домой, а я, как обычно, пошёл её провожать.

— Ну как он тебе? — спросил я её.

— Не понимаю, почему ты так боялся нас знакомить, — ответила Валя. — По-моему, он очень забавный.

Я видел, что она искренне так думает, и у меня отлегло от сердца. Она сочла папу забавным, и именно такое мнение о нём Вали и в моих глазах делало его таковым. Впервые я понял, что могу привыкнуть к отцу и смириться с его пребыванием в доме.

Но беда подстерегала меня по возвращении домой. Когда я вернулся, мать с отцом ещё сидели за столом. Я сел рядом с ними и собрался было хвалить отца за примерное поведение. Но тот, продолжая дожёвывать свой ужин, неожиданно прервал меня словами:

— Сынок, не встречался бы ты с ней!

— В смысле? — не понял я.

— Да в том смысле, что девка она ненадёжная, уличная. Глупая она да на мужиков падкая. Не будет тебе с нею счастья.

— Федя! — толкнула его мама.

И тут я, всегда уравновешенный и невозмутимо-спокойный — наверное, впервые в жизни вышел из себя и буквально озверел. Вся злоба на отца, копившаяся во мне с момента его прихода, вдруг пробудилась во мне и вылилась разом в единый поток гнева. Я вскочил из-за стола так резко, что стул из-под меня с грохотом упал на пол.

— Как ты смеешь оскорблять мою девушку, чокнутый ты шизофреник?!

— Паша! — с ещё большим возмущением закричала мать.

Но я продолжал, будучи уже не в силах сдержать себя:

— Я готов терпеть тебя в своём доме, готов каждый день выслушивать твои параноидальные бредни, готов сносить насмешки одноклассников, готов слышать твоё чавканье за столом и храп по ночам — но я не позволю тебе называть шлюхой мою возлюбленную!

Хотя никто и не называл её шлюхой — я лишь пересказал его реплику одним словом. Быть может, более всего меня взбесило то, что подсознательно я видел в словах отца долю правды. Но в тот момент был серьёзно задет мой рыцарски-джентльменский нрав. Я мог стерпеть любое оскорбление в свой адрес, но считал своим мужским долгом не позволять никому, даже родному отцу, оскорблять мою даму. И это единственное, что может послужить мне слабым оправданием.

Я хлопнул дверью и ушёл ночевать к Вале.

Когда я проснулся, Валя уже была на учёбе, а её родители на работе. Меня передёрнуло от мысли, что надо идти домой. Я готов был поселиться у Вали и жить у неё до начала учёбы. Мне страшно не хотелось снова видеть отца. Однако у Вали мне было решительно нечем заняться. Все мои книги лежали дома. Я понимал, что рано или поздно придётся вернуться домой и увидеть его. Оставалось потерпеть всего три недели до отъезда в Москву. Поэтому я собрал волю в кулак и пошёл к себе.

Как только я открыл дверь — невольно вспомнился тот самый день, когда я впервые увидел отца. Снова я захожу в квартиру — а там стоит гробовая тишина. Снова зову маму — а никто не отвечает. Снова прохожу на кухню — и вижу там мать. Только на этот раз она была там одна. Отца не было. Мама была какая-то смурна́я и замкнувшаяся в себе. Избегала моих взглядов и смотрела в пустоту, думая о чём-то своём.

— А где отец? — спросил я, так и не дождавшись, пока она сама мне всё объяснит.

— Ушёл, — ответила мама.

— То есть как ушёл? — не понял я.

— Вот так. Ушёл. Насовсем.

С тех самых пор никто ничего не слышал о моём отце. Он как в воду канул, не оставив и следа своего пребывания на этом свете, если не считать меня.

Первое время я недоумевал. Не знал, что и думать, как относиться к этому. Не верил до конца, что отец не вернётся, и ждал его возвращения. Не успел до конца осознать, что обрёл отца — как снова потерял его.

Однако в итоге поймал себя на том, что чувствую облегчение. Рад тому, что ненавистная обуза исчезла сама собой. Что не надо больше думать, что бы такое предпринять, чтобы он исчез. А ведь я, признаться честно, даже слегка боялся себя — боялся того, что мог бы натворить, не удержавшись, дабы скорее избавиться от него.

В то же время я стыдился этого чувства — мне было противно на душе от того, как произошло расставание с ним, как я вёл себя в нашу последнюю встречу. Чувство облегчения само по себе казалось мне предательством по отношению к родному отцу. Я стыдился признаться сам себе в том, что радуюсь его исчезновению. Но ничего не мог поделать с собой — так мне было легче, спокойнее и свободнее. Я даже боялся, что он вдруг снова вернётся.

Дабы заглушить в себе эти мучительные раздумья, я всецело погрузился в занятия, пытаясь нагнать некоторое отставание от своего привычного темпа развития. Следующие три недели я старался не вспоминать об отце. Просил маму и Валю не говорить о нём. Время от времени испытывал в груди лёгкие покалывания совести, однако тут же успешно заглушал их языками. За это время съездил в Москву, сдал вступительные экзамены и стал студентом МГУ, после чего на август вернулся домой.