Вслед за героем - [19]

— Мы с ним везде побываем, — сказал он. — Все вы хороши, когда за вами во все глаза смотришь. — На шутку командира офицеры ответили дружным смехом.

После ужина, которым накормил нас Вахаб, Головня предложил:

— Так вот, если не возражаете насчет еще одного котелка с кашей, то сходим к саперам — они мастера угощать.

Я догадался, что речь идет о той самой истории, о которой намекнул мне по телефону полковник Лебедев.

Головня снова затянулся в ненавистные ему ремни, от чего, как мне показалось, он стал еще выше.

Уходя, Головня приказал Вахабу:

— Искать меня у саперов…

Вышли мы в плотные сумерки. Первые звезды робко мигали в небе.

Было очень тихо. Я выразил удивление по поводу такой необычной тишины: ведь батальон Абдурахманова по существу во вражеском кольце.

— О нет! Вы плохо информированы, товарищ военный корреспондент, мы уже прорвали вражеское кольцо и сейчас соединены со своим полком весьма просторным коридором… А вот рота Александрова действительно окружена. Случилось это прошлой ночью, когда танковый десант прорвался к нам.

Как, рота Александрова окружена? Ведь немногим более суток тому назад я был в подвале командного пункта капитана Александрова. Перед моими глазами, как наяву, встала скромная фигура капитана. Мне казалось, что я еще слышу его спокойный голос.

А Мадраим, а Андронов!.. А напористый старшина Сметанин!..

В одном месте, на развилке дороги, нас окликнули:

— Кто идет? Пропуск?

— Одер, — тихо ответил Головня.

— Это вы, товарищ старший лейтенант? А я и не признал сразу-то…

— В эдакой темени отца родного не узнаешь, — заметил другой голос.

— Товарищ старший лейтенант, не одолжите спичек, — вопрошающе обратился первый голос.

— А ты знаешь, что полагается за курение на посту?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант. Четыре года курю на фронте и все еще никак не узнаю, — в тон шутливо ответил тот.

— Лейтенант, у вас есть спички? — обратился Головня ко мне, — дайте ему. А на обратном пути я его за нарушение устава под суд отдам…

Я подал спички. Невидимая рука взяла их. Мы услышали чирканье спички о коробок, до наших ноздрей дошла струя махорочного дыма, но огня или мерцания цигарки мы так и не увидели.

— Вот что значит курить по-гвардейски, — засмеялся Головня.

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Война научит, — сказал другой голос.

Мы еще немного постояли, помолчали.

— Ну, как, все тихо? — спросил, наконец, мой спутник.

— Тихо, товарищ старший лейтенант, — ответил первый голос.

— Не иначе, как по-пластунски немцы решили выбираться из наших клещей.

Помолчали еще немного.

— Да-а, — протянул нараспев Г оловня, — чтоб им лихо було… Пошли, лейтенант.

Я шел позади Головни, и в темноте его фигура служила для меня ориентиром.

— О чем вы сейчас думали? — неожиданно спросил Головня.

Я ответил не сразу.

— Вот о чем: история о котелке с кашей имеет слишком большое предисловие.

На что мой спутник ответил:

— Да, это так. История эта коротенькая. Можно сказать, что ради нее и не стоило бы семь верст киселя хлебать… Но предисловие у нее большое. Если правильно рассказывать — много лет понадобится, столько лет, сколько потрачено на формирование советского характера, характера нашего солдата.

Помолчав, Головня продолжал:

— Вы, лейтенант, извините, что я философией занялся. Это не мое дело — я военный. Но в этой истории без философии не обойдешься… Ну вот и пришли!

За годы войны мы привыкли ночью ходить в потемках. Шоферы ухитрялись водить свои машины на первой скорости там, где в обычное время они не согласились бы ехать и на телеге. В темноте все казалось пустынным — улицы, по которым, однако, проходили полки и дивизии, дома, в которых за плотными занавесками светомаскировки шумели станки, делались операции, работали штабы. С восходом солнца обычно все живое радуется и тянется к нему. Но в дни войны все живое, чтобы сохранить возможность радоваться, старалось спрятаться в тень. Пустели автострады, машины и танки искали прибежища под ветвями кудрявых деревьев. Даже пехотинцы, по воле случая оказавшиеся вне родной траншеи, старались воткнуть возле себя хоть куст крапивы.

Но чем более солдаты маскировались, тем охотнее они шли на «огонек», тем роднее казались им люди, которые собирались вокруг тусклого огонька под надежными накатами блиндажей.

С таким же чувством вошли мы в помещение, занятое саперным взводом.

В большой комнате подвала было так светло, как будто здесь горело электричество. Светили, однако, не электрические лампочки, а множество трофейных стеариновых плошечек, которые были расставлены повсюду, даже на полу.

Наш приход заметили не сразу. Шел какой-то оживленный разговор. У стены сидел тот самый офицер, который на совещании у Головни приглашал меня в свой взвод, утверждая, что взвод саперов не только не хуже, но даже лучше других. Он-то первый и увидел нас. Но не успел он сказать и слова, как Головня строго спросил:

— Разве это порядок? Вас гитлеровцы всех до одного перевяжут, а вы и пикнуть не успеете.

— Ну, нет, товарищ старший лейтенант, — ответил офицер. И тут же громко крикнул:

— Шкураков!

На пороге подвала появилась невысокая фигура солдата с автоматом на груди и гранатами на поясе.