Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [96]

…Шумными были проводы. Узнав об отъезде Калмыкова в Москву, горцы прибывали на станцию не с пустыми руками. Они везли ему свои нехитрые домашние гостинцы — сыр, мед, топленое масло, груши и яблоки. Некоторые даже приготовили в подарок бурки, ноговицы, теплые шапки из бараньих шкур. Народ бесхитростно и просто выражал свои чувства к человеку, который навечно связал свою судьбу с революцией и будет представлять там, в далекой Москве, у самого Ленина, всю Кабарду и Балкарию.

Все они сгрудились возле вагона, предназначенного для Калмыкова и сопровождавшей его делегации, и, ни у кого не спросив разрешения, глубоко убежденные, что поступают правильно, грузили свои приношения.

Вагон был товарный: обыкновенная теплушка, ветхая, но залатанная свежевыструганными досками. Бока ее пестрели надписями на русском, английском и немецком языках — где только не носило ее за эти годы. Видно, побродил этот ветеран железной дороги по российским просторам, побывал в переделках во время гражданской войны, принял на себя не одну белогвардейскую пулю.

Бетал был смущен и тронут вниманием своих соотечественников, хотя отлично понимал, что появление их на вокзале вызвано не столько его отъездом, сколько тем обстоятельством, что он, человек, представляющий в крае Советскую власть, едет в Москву, к вождю. Правда, Калмыков отнюдь не был уверен, что ему посчастливится встретиться с Ильичем, но огорчать собравшихся он не хотел и отвечал всем неопределенно: «Возможно, увижусь с ним».

Калмыков стоял на перроне рядом с Болатом, взволнованный и возбужденный. Черные глаза его открыто и благодарно смотрели на всю эту массу народа, скуластое лицо, загорелое и обветренное от постоянного пребывания в степи, светилось радостью.

Он знал и любил этих людей.

Вот старый Болат. Это он в девятьсот пятом поднял своих односельчан против князей Альховых и Боташевых. Был он и на Зольских пастбищах в тринадцатом, когда кабардинские крестьяне восстали против коннозаводчиков.

Потом Болат воевал с бандами белогвардейского полковника Даутокова-Серебрякова, воевал с деникинцами в Кабардинской дивизии…

А вот этот совсем мальчишкой сел на коня и пошел мстить белым за смерть старшего брата, которого они живым закопали в землю. Паренек и сейчас совсем юн: на верхней губе едва пробивается темный пушок…

Взгляд Бетала задержался на мальчугане лет десяти-одиннадцати, стоявшем в сторонке, возле вокзальной ограды. На нем были брезентовые штанишки, латаная-перелатаная рубашонка из бумазеи, подпоясанная шерстяным пояском. На голове, налезая на глаза и придавая ему вид маленького старичка, смешно сидела огромная барашковая папаха.

«Отцовская… или деда», — подумал Бетал и подошел к мальчику.

— Чей же ты, молодец?

Мальчик сдвинул шапку на затылок, доверчиво глянул па Калмыкова снизу вверх.

— Блянихбвых! — стараясь говорить басом, ответил он.

Бетал хорошо знал эту семью. Отца маленького Блянихова расстреляли люди Чежокова и Серебрякова вместе с Эдыком Калмыковым еще в восемнадцатом году.

— Учишься, малый?

— Нет…

Ради них, ради их будущего мы сражались, — громко сказал Калмыков. — И они должны учиться, должны стать грамотными и умелыми!.. Хочешь учиться? — спросил он мальчика.

— Хочу.

— Хорошо, джигит. Вот я еду в Москву и попрошу, чтобы нам разрешили открыть в Нальчике большую школу для таких, как ты. Обязательно попрошу.

— У кого? — спросил мальчик.

— У Ленина… — он кивнул, на портрет вождя, висевший у входа в здание вокзала. — Это и есть Ленин. Понимаешь?

— Ле-ни-н, — с трудом повторил мальчик непривычное слово.

Вопрос о новой школе для кабардинских и балкарских детей давно волновал правительство области и самого Бетала. В этой школе должны учиться дети тех, кто сражался за Советскую власть на Кавказе, кто погиб в борьбе за новую жизнь.

«Нужно, непременно нужно открыть такую школу, — думал Калмыков, подходя к вагону. — Правда, пока что страна в большой нужде: не хватает хлеба, соли, одежды… И все-таки детей надо учить… Молодые должны расти настоящими людьми, коммунистами. Если будут препятствия, пойду к Серго, попрошу, чтобы устроил встречу с Ильичем…»

Попрощавшись со всеми, он взялся за скобу вагонной двери и одним прыжком, словно садился на лошадь, очутился в теплушке. Повернулся лицом к провожающим, приветственно поднял руку.

Толпа зашевелилась, зашумела.

— Счастливого пути, Бетал!

— Хорошо доехать тебе!

— Да поможет тебе аллах!

— Передай Ленину наш салам! Ленину — салам!

Маленький паровоз пыхнул паром и, задорно засвистев, тронулся с места.

В Прохладной вагон Калмыкова прицепили к одному из составов, следовавших в Москву.

Бетал сидел на стуле у раскрытых дверей теплушки и размышлял. Ему никто не мешал.

Мимо проносились разбитые в недавних боях станции и деревушки, поваленные телеграфные столбы, сгоревшие хаты. Разруха и запустение. Поля — желтые, выжженные засухой и войной.

Колеса монотонно Стучали на стыках, будто требовали упорно, настойчиво: «Запомни, запомни, запомни все это!..».

Дождь захватил большие участки, и земля была влажной, но пахло не свежей травой, а подопревшей соломой.

Чем дальше уходил состав в глубь России, тем становилось все холоднее. Дверь теплушки пришлось закрыть. Калмыков забрался на верхние нары, к маленькому оконцу, за которым посвистывал ветер, ошалело носившийся по голым полям.