Все заняты - [10]
Но как стать другим? Вот у Вас изменился характер? Конечно же, нет: какой Вы были с Вашим Bambino, такой же Вы были и перед Крестом, такая же Вы и сегодня, на самой вершине Вашего неба: терпеливая, страдающая, любящая. То же самое и со мной. Мне не легче измениться, чем Вам: я пою, я иду, напевая, у меня привычка заострять внимание на некоторых словах, кладя руку на плечо собеседника - и вот результат: каждый раз в меня влюбляются, и ребенок в придачу. Что мне с этим делать? Вчера вечером на меня напала тоска. Я зажег свечу. Свет электрических ламп недостаточно подвижен, чтобы прогнать тоску. Я положил на стол перед свечой лист бумаги и написал имена. Сосчитал. С восемнадцати лет, а мне сейчас двадцать шесть, я пятьдесят четыре раза вызывал состояние влюбленности, и кроме того, я отец пятидесяти шести детей. Два раза рождались близнецы. И все это глазами и губами, только глазами и губами. Не могу же я, в самом деле, замолкать и закрывать глаза всякий раз как встречаю женщину. Mamma mia. Я счастлив, я люблю тех, кого вижу, что я могу с этим поделать? Даже сейчас, piccola Maria /Маленькая (ит.)/, я смотрю в Ваши гипсовые глаза, и мне хочется петь Моцарта. Вы такая красивая, такая добрая, такая голубая. Скажите мне, Мама Мария, bellissima ragazza /Прекраснейшая девушка (ит.)/, не могли бы Вы поговорить с Арианой? Не могли бы Вы ей сказать, что никому в мире не под силу заниматься пятьюдесятью шестью малышами, а скоро - пятьюдесятью семью? Откровенно говоря, Мария, Вы прекрасно видите, что происходит в глубине душ. Вы хорошо знаете, что эти женщины, рожающие малышей, совершенно одиноки, с единственной страстью в сердце. Ваше положение больше способствует тому, чтобы это знать и говорить, не так ли? Ну пожалуйста, постарайтесь. Скажите Ариане, что я не уклоняюсь от объяснений. Я не прочь ухаживать за ребенком, но только одну пятьдесят шестую часть моего времени, не больше. Извините меня, Дева Мария, но вы ужасны - вы, женщины. Просто ужас. Ну все. Я пошел. У меня работа. Я не помню как надо креститься, с какой стороны надо начинать. Не сердитесь на меня, если я ошибаюсь. Я Вас целую. Займитесь Арианой. И не судите меня.
x x x
Ван Гог. Итак, кто-то ждет ребенка?
Рембрандт. "Кто-то" не существует.
Ван Гог. О, как ты мне надоел со своими уроками французского!
Рембрандт. Что поделать, у меня чувствительный слух. И потом, "цель это путь".
Ван Гог. И что это значит, месье усатый богослов, - "цель - это путь"?
Рембрандт. Кучу всего. Это означает, что то, к чему ты стремишься, находится у тебя перед глазами; это означает, что существует только "сегодня", и что "завтра" - это лишь название для твоей лени; это означает также, что ты должен следить за своей речью - "кто-то" не может ждать ребенка, "кто-то" - это никто.
Ван Гог. О-ля-ля...
Рембрандт. Да-да. Я ведь не просто кот, я представляю собой абсолютную чувствитель
ность ко всему, что слышу. Слова - как люди. Их способ проникать в нас красноречиво свидетельствует об их намерениях.
Ван Гог. Немедленно отойди назад. Ты знаешь, что Ариана запретила тебе приближаться ближе, чем на метр к моей клетке. Ну, и когда он появится, этот ребенок?
Рембрандт. Когда он сам захочет. Надо признать, что нет ничего срочного, даже наоборот: ты же видишь, в каком состоянии находится мир.
Ван Гог. Город по-прежнему в огне и крови?
Рембрандт. Да, мой красавец, город в багрянце и золоте.
Ван Гог. А почему так?
Рембрандт. Твой вопрос обескураживает. Надо, как ты, наслаждаться комфортной жизнью, чтобы удивляться людям, которые бунтуют ради хлеба и справедливости. Ты поистине избалованная птица.
Ван Гог. Ты меня раздражаешь. Мне совершенно не кажется, что я избалован.
Рембрандт. Естественно. Тот, кто избалован жизнью, не знает об этом. В итоге начинаешь думать, что заслуживаешь этого или что все такие же как и ты.
Ван Гог. Ты меня раздражаешь, раздражаешь,
раздражаешь. Вместо своих комментариев объясни лучше, что происходит? Революция?
Рембрандт, Нет. Революция - более секретное мероприятие. Когда она происходит, никто этого не замечает. И только через несколько десятков лет по какой-нибудь незначительной детали люди понимают, что вот тогда-то и началась революция. Сейчас речь идет всего лишь о восстании: бедняки с окраин проникли в центр города. И устроили там пожар. Деревья и машины превратились в красивые факелы.
Ван Гог. И долго это еще продлится?
Рембрандт. Это длится уже ровно три года и семь месяцев. Правительство несколько раз сменилось, но все осталось по-прежнему, порядок не восстановлен - точнее, то, что подобные тебе люди называют порядком: комфортное состояние для них одних.
Ван Гог. Ты меня достал, если ты мне позволишь так выразиться, ты меня уже достал. Когда закончишь свою проповедь, скажи как выпутаться из этой ситуации.
Рембрандт. Есть и достижения, и потери. Леопольд де Грамюр умер на баррикадах, распевая "Форель" Шуберта. Он уже не увидит своего ребенка.
Ван Гог. А месье Люсьеи?
Рембрандт. Он потерял жену.
Ван Гог. Она умерла?
Рембрандт. Еще хуже. Я уверен, месье Люсьеи предпочел бы, чтобы она умерла. Из него бы получился очень хороший вдовец. Ревнивец может обрести внутреннее спокойствие только в смерти человека, которого любит: лишь тогда он уверен, что тот принадлежит ему.
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.