Всадник с улицы Сент-Урбан - [147]

бедных эскимосов, про безнадежную храбрость благородных индейцев… Про Вьетнам, про Кубу… А я им: слушайте здесь — вы, может, думали, это перед вами кто другой, а это — не-ет, это всего лишь Абрам Херш. Я вполне себе благонамеренный дядька. Я не в ответе ни за одно из перечисленных вами мировых зол. Все, что у меня есть, я заработал. Не я изобрел напалм. И в жизни никого не линчевал. А в том, что вы не черны и тем прекрасны, а всего лишь еврейские детки, я вам сочувствую. Но мне куда интереснее мысли рабби Акивы, чем хохмочки председателя Мао. И этот пишер[349], этот птенец желторотый разевает клюв и давай пищать про то, что они, дескать, поколение любви, что они за мир, они друг другу цветочки дарят. Чего только не узнаешь, верно, Янкель? А я, говорю, по-вашему, что — из поколения ненависти? Поколения поджигателей войн? И когда бегал за девчонками, я им, значит, не цветы дарил, а ядовитые колючки в нос совал? Нет, говорю, вы мне тут голову морочить бросьте. А тот парень за свое: когда у нас рок-концерт, народу собираются тысячи, со всей округи, и никаких эксцессов. А я ему: слушай, шмок, когда я иду что-нибудь праздновать в синагогу или на концерт слушать Моцарта, мы ведь из зала тоже не с битами в руках выбегаем, всех вокруг принимаясь метелить. Почему же вы так изумляетесь, когда ваши концерты не приводят к уличным беспорядкам? Что тут особенного? Но его попробуй уйми. Я, говорит, еще ничего: я ведь по улицам с надписью «FUCK» на лбу не расхаживаю! А если отдрочу, то сразу чувствую себя виноватым. И с мужиками целоваться не стал бы. Я ему: ф-фу! А он: хотя их тела красивы! Особенно если черные. Когда они купаются голыми, на их задницах солнце так и сияет. Слушай, — говорю, — ты, цуцик! Ты думаешь, я так и родился толстым, лысым и с больным сердцем? Разве не был я когда-то молодым и разве ты не будешь старым? Или мы не из одного и того же теста?

Ох, как он меня разозлил! Это было нечто. Зато уж мой Ирвин таки имеет голову на плечах. — Сказав это, дядя Эйб постучал по дереву. — И ногами тоже крепко упирается в терра фирму[350]. Должен еще раз напомнить тебе, Янкель: здесь наш дом. Мы тут живем, а ты нет. Я респектабельный гражданин. Моя дочь удачно вышла замуж, живет, ни в чем не нуждаясь. Матери звонит каждый день, и мне звонит в офис. Мы обожаем своих внуков. Когда-нибудь Ирвин найдет себе хорошую девушку и женится (благослови его Господь), и у нас будут еще внуки. Я их воспитал — Ирвина и Дорис, — и, когда придет день, они меня похоронят. В шуле я надеваю отцовский талит, потом его будет носить Ирвин, потом его сын и сын его сына. Это нормальная жизнь, и мне она нравится. И я не одобряю таких в жопу раненных Хершей, которые везде скитаются, а появившись дома, начинают ехидничать и провоцировать раздоры. Не тронь, говорят, говно…

— Это вы о Джо? — спросил Джейк. — Или обо мне?

— Я тебя с ним не сравниваю. Ты добрый еврейский мальчик. Загляни в свое сердце, Янкель, и найдешь там много идишкайт.

— Не надо меня вербовать, пожалуйста. Во всяком случае, таким способом. Потому что, как бы ни были вы все тут благопристойны и милы, честь семьи Хершей взялся защищать все-таки не кто иной, как Джо, а вы, при всем вашем самодовольстве, этой ноши на себя взвалить не захотели. Поэтому мое сердце все-таки с ним.

— В Парагвае?

— Хотя бы.

— Ну ты и поц! Тогда позволь мне кое-что спросить, хоть ты и записал меня заранее в злодеи. Что сделал Джо для своей жены? А для Ханны? Для Дженни? Или для Арти? Я, самодовольный филистер, взял их всех под свою опеку, когда они ходили в рванье, когда у Арти была полная голова вшей. Я платил за их жилье и оплачивал счета врачей. Я заставил Арти выучиться на дантиста и, должен признать, не жалею об этом. Потому что он стал приличным человеком — человеком, на которого вся община смотрит с почтением.

— Вот не надо только на меня общиной давить. Потому что вы, такой уважаемый первый сын уличного торговца, были одним из тех столпов общины, чьи подписи стоят под полным раболепия письмом в «Стар», где говорилось, что вы перевернете все вверх дном, но непременно найдете тех, кто избил франко-канадского студента.

— Да, виноват. А он святой: все, что он сделал, это избил ни в чем не повинного мальчишку и оставил его валяться без сознания на мостовой.

— Когда Дженни уезжала из Монреаля, она сказала, что не примет больше ни гроша от дяди Эйба и парочку ругательных эпитетов еще добавила. Вот почему это?

— Почему? Потому что она шлюха и злоречивая дрянь, которая ненавидит нас. Ты что — и этого еще не понял?

— Но все же именно вы сделали так, что Джо чуть не убили и выгнали из города, дядя Эйб. Вы это знаете, и я это знаю.

— Моя совесть чиста. Единственное, что иногда мешает мне заснуть, так это изжога.

— Понятно. Короче, разговор впустую.

— Янкель, давай кое-что проясним. Мы о ком говорим-то? Мы говорим о шантажисте. Мы говорим о шулере, о двоеженце и лжеце. Мы с пеной у рта спорим об альфонсе. О человеке, который мотается из страны в страну, меняет имена, и у него явно для этого есть причина. Де ля Хирш! — усмехнулся он. — Йозеф Менгеле! Щ-щас! Парагвай-шмарагвай… Послушай, не надо бросать в меня испепеляющие взгляды. Джо это Голем. Это Бар-Кохба. Это банда «Маккавеев» вся в одном лице. Говоришь, он рыскает по джунглям, ищет Менгеле? Ну, в принципе кто-то ведь и Эйхмана поймал. Но пусть он даже и найдет его, что толку? Сколько лет будет уже этой гадине? Шестьдесят? Семьдесят? Ну, найдет его Джо, ну, зарежет. И этим что, справедливость восстановит? Нет, сэр, ни в малой мере. Этим он подставит под удар евреев Асунсьона, только и всего.