Время собирать виноград - [210]

— Судьи, говоришь… вроде как рефери?

— По-моему, ты убедил его в том, что он должен поближе сойтись с сотрудниками. Он хочет быть обходительным и в то же время опасается, как бы они не подумали, что он заигрывает с ними. Я понял это во время нашего разговора, и мне стало его искренне жаль.

— А почему ты ему не подсказал?

— Я однажды попробовал, но тут же отказался. Почувствовал, что он постоянно начеку. Матей способен отгадывать чужие мысли. Он бы разорвал меня на мелкие куски, если бы я подумал, что он просит о снисхождении. Просто растерзал бы меня, вздумай я предположить, что он старается завоевать мое расположение. Поэтому, когда он ушел, я с облегчением вздохнул.

На этот раз я знал, что мне следует предпринять. Я вычислил: Матей должен вернуться из Будапешта во вторник. В понедельник вечером я позвонил ему по телефону и, не дозвонившись, пошел прямо к нему. Однако дома никого не застал. Где-то в десять вечера я снова отправился к нему. И опять не застал. Тогда я оставил ему короткую записку с просьбой позвонить мне.

Во вторник утром, придя на работу, я понял, что Колев, Иванова и прочие добились успеха. Они так много обсуждали, так долго выжидали, и вот наконец Матей — доселе кроткий, любезный, вежливый, никому не нагрубивший — предстал во всем своем естестве. В это утро и тон у него был недовольный, он даже повысил голос, почти не улыбался, и вообще с ним трудно было работать. Вот она, логика: раз повышает голос, редко улыбается — значит, с ним невозможно работать.

Факты пошли потом.

По всей вероятности, Матей приехал в поликлинику прямо с вокзала; не успел открыть дверь, ему навстречу вывалилась мощная Иванова. Пышущая здоровьем. Спокойная, надменная, победительница.

— Это подлость! — закричал Матей.

Он побледнел, даже позеленел. Пошел к секретарю партбюро, в профсоюз, к Миркову, побывал и в здравотделе у Тотева.

— Семь дней. Я отсутствовал ровно семь дней. Выходит, обо всем было договорено заранее. А договорившись, ждали моего возвращения. Где же ваша принципиальность? И что это за методы работы?

— Видали, что поднял из-за медсестры?

В свою очередь Тотев заявил:

— Он не может ладить ни с подчиненными, ни с руководством. Как он смеет утверждать, что мы сговорились и преследуем его? — И окинул взглядом начальников, больших и маленьких, сидевших полукругом.

В самом деле никакого сговора не существовало. Иванова надоела им — она торчала у них под дверью, к тому же давно было известно, что ее восстановят. Дело Ивановой — запутанное и странное. И тянется очень долго. Она говорила, говорили другие, а человек не в состоянии все запомнить: то ли ее избили… то ли она избила… и вообще, была ли на самом деле драка и что послужило причиной их ссоры? Перед нами стоят такие задачи, а мы вынуждены заниматься этим запутанным и странным делом…

Матей Василев — вот это действительно проблема! Что же с ним делать? Все настроены против него. Мы — единственные, кто согласился оставить его в поликлинике, но он восстановил против себя даже нас…

Так что предстоящее собрание было на две трети готово. Я имею в виду то собрание, где я проголосовал не один, а два раза; дважды я поднимал руку на уровень шеи сидящего впереди коллеги. Я «воздержался» и был «против»; но меня удивило не принятое решение, а то, что при желании я мог бы угодить рукой прямо по шее сидящего впереди коллеги. Причем без малейшего усилия.

Я оставил Матею записку, но ему явно было не до меня в тот день. Я хотел с ним поговорить. Пошел к нему снова. Дверь мне открыла Лена. Она выглядела уставшей, однако, несмотря на усталость, казалась еще более красивой; под глазами — круги, угасший взгляд, чуть наметившийся второй подбородок, отнюдь не изящный, но делавший ее более земной. Если раньше я мог ею лишь восхищаться, сейчас был готов ее пожалеть; когда-то она представлялась мне существом, достойным восхищения и одновременно осуждения, — теперь я понимал ее. Она ничем не отличалась от остальных женщин — только более красивая. Мне опять вспомнился наш разговор с Матеем, когда он сказал, что ей не везет с работой, что она как юрист хотела бы заниматься одной серьезной проблемой, а мысли ее коллег-мужчин, увивающихся вокруг нее, заняты совсем другим. Матей тогда сказал: «Ей нелегко. И если я питаю к ней какие-то чувства, то обязан помочь ей». Я тогда ответил ему, что красивая женщина не становится красавицей в один день и что Лене следовало бы научиться приспосабливаться к своей внешности… «Как бы ни мешала она ей… у людей бывают и бо́льшие недостатки, и все равно они привыкают к ним и справляются с ними». Видя ее сейчас подавленной, я подумал, что, если мне придется опять говорить с Матеем о Лене, я постараюсь не быть столь категоричным и прямолинейным. Возможно, красота способна радовать окружающих людей, в то время как тебе самому она приносит лишь огорчения, делает несчастным и в конце концов тяготит. Теперь, спустя тридцать лет, я понимаю, почему неказистые, невзрачные девчонки, с которыми я учился в школе, в университете или жил по соседству в одном квартале, устроились в жизни лучше, чем красавицы: последние выходили замуж, разводились, служили причиной страданий, сами страдали, пока окончательно не превратились в самых настоящих неудачниц.