Время сержанта Николаева - [21]

* * *

Вдоль казармы первой учебной роты стояли навытяжку шеренги личного состава, внешне смертельно напуганного. Офицеры совещались в открытой канцелярии. Махнач, изящно подтянутый, с черным детским бобриком, чехвостил свой взвод по совершенно обводному поводу за “порнографический”, то есть неопрятный, вид. Взвод Николаева томился. Перед взводом Мурзина, не скрывая азарта, но молча, прохаживался командир отделения Мартынов, недруг Мурзина, подчиненный ему по службе до корней волос. В бытовке на гладильной доске сидел сам Мурзин с повисшим чубом, мокрым, как будто после боя опущенным в вино. Здесь же стояли: обезображенный, но засохший герой дня Андреев, Федька, Вайчкус и еще несколько жалостливых военных.

— Федор, что оставили взвод без присмотра? — недовольно спросил Николаев, и Федька побежал к шеренгам бабьими шажками.

Мурзина да и Андреева утешали посланцы других рот. Вайчкус стал сообщать Николаеву обстановку:

— Мурзина и наших офицеров вызывал командир части. Записку написал не Андреев, а кто-то другой. Мурзин не говорит кто. Кто-то из его сучьего взвода. Андреев ничего, молодец, сказал командиру, что Мурзин брил его не полотенцем, а своей электробритвой после неоднократных замечаний побриться, а электробритва вроде бы была неисправна и поэтому пошло такое сильное раздражение. Прикинулся Андреев. Иначе, говорит командир, мы возбудили бы уголовное дело, а так, кажется, одну “соплю” срежут и этим и ограничатся.

Николаеву понравилось глупое, не Вайчкуса, “и этим ограничатся”. Мурзин нервически болтал крепкими ногами и, как сильный человек, немного улыбался. Николаев пожал ему плечо с огромной, желтой, поперечной полосой и пошел к середине виднеющегося строя. Колина душа вдруг начала стремительно подниматься как от какой-то внутренней тошноты.

— Ну что, стукачи? Время свое почуяли? — заорал Николаев на тишину.

Он заматерился так обыденно, так безобразно, так печально, но почему-то так контрастно, что никто ему не хотел верить, напуганные его новизной. Он никогда так подлинно грязно, без юмора и жалости, не кричал в этот общий строй, в эту розовую казарменную гладь. Даже в канцелярии офицеры примолкли и в бытовке перестала скрипеть гладильная доска под Мурзиным. Как бы и не матерные это были звуки, а, наоборот, чистые, книжные.

— Да если мы захотим, мы вас по уставу так... — глотал обидные слезы Николаев, — забудете, козлы, через какую дырку срать надо.

“Срать надо” — повторило казарменное эхо.

— Мы же не при чем, товарищ сержант, это в третьем взводе написали. Это они, козлы, писаки.

Строй зашатался: ему стало легче, стало проясняться. Некоторые крепились удержать смех внутри ртов.

— Ладно, — выдохся Николаев. — Сейчас бриться, подмываться, гладиться и подшиваться. Без пяти девять осмотр внешнего вида. Чтобы были чистенькие, как целочки... Взвод, разойдись!

— Разойдись! — радостно повторило тридцать глоток, и дольки рассыпались, влюбленные в бешенство сержанта Николаева.

За вторым распустили первый взвод. Смирно, прокаженно, с высокими подбородками стоял третий взвод, мурзиновцы, лучший взвод учебного полка. Мимо него язвительно сновали соседи в неглиже, с полотенцами, в шлепанцах, с зубными щетками в зубах.

Николаев сел на табурет в пустом сумеречном районе между кроватями, чтобы спокойно и незаметно пережить прилив власти и славы. Он чувствовал, что его уважали законно. Наконец, он услышал, как неторопливо, на подбитых каблуках, подошел к своему задохнувшемуся взводу Мурзин. Несколько минут не было слышно его голоса, что начало изматывать даже Колю. Наконец, Мурзин стал говорить тихо, как часы в другой комнате. Он говорил опустошенно, грустно, издалека выговаривая свою военную судьбу, которую “они” безжалостно облили грязью. Казалось, что говорит какой-то старый и рассудительный дракон вкрадчивым голосом Смоктуновского. Он сказал им, что они станут “дедушками” и у них будут подчиненные. Никуда не денетесь, придет ваше время...

Николаеву было невмоготу слушать опозоренного человека, и он резко поднялся и отправился в чайную выпить томатного сока.

Возвратившись с кислинкой во рту и поднимаясь по пустынной лестнице, он столкнулся с командиром роты и отдал ему честь. Майор Синицын ответил, прошел два копотных шага и окликнул Николаева.

— Я не ожидал от вас, Николаев, такого. Как вы некрасиво вели себя перед строем! Такое услышать от вас?! Ну и ну..., — он закачал все еще пунцовым лицом и быстро-быстро стал спускаться по лестнице. Наконец хлопнул входной дверью на пружине и заскрипел хромовыми сапогами дальше к военному городку.

Николаеву стало горько подниматься выше. Он зажмурился и неподвижно простоял несколько звонких, как оплеуха, униженных минут. Он решил: нет, я не опошлился в его глазах — я надорвался. Нас связывали шерстяные нити симпатии. Майор Синицын понимал мою разумность и вежливость, я — его мягкость и правильность. Может быть, мы были братьями. У него под правым ухом есть неприятная, как шарик, родинка с волосиками, точно такая же родинка и на том же самом месте есть и у меня. Только я осторожно сбриваю свои волосики, и это бритье когда-нибудь выйдет мне боком. Мне всегда нравилась его человечность. Но что же я? Любимчик! Я подорвал его веру в людей. Если он еще и надеется на то, что я не оборотень, то думает теперь, что я слабый, “театральный” человечишко. Противно, что я такой, противно разочаровывать хорошего и дорогого тебе человека...