Время сержанта Николаева - [22]

В казарме Николаева встретил еще один офицер, хихикающий командир взвода. На его протравленные, симпатичные скулы проступил цвет крови.

— Ты что, интеллигентик? — кинулся он к уху Николаева, — бьешь курсантов?

— Этого не было, — поразился Николаев.

— Мне доложили. А еще интеллигентик, — улыбался старший лейтенант Курдюг, довольный, в сущности, тем, что и его замкомвзвода не лыком шит, но не схвачен, как Мурзин. — Сейчас всех начнут крутить. Смотри, вляпаешься перед дембелем... Ладно. К завтрашним занятиям подготовь для меня конспекты, и чтобы сегодня без фокусов с курсантами. Всех “отбить” вовремя и самим лечь по распорядку.

— А кто сегодня ответственный? — успел спросить Николаев у спешащего к молодой жене.

И внял с середины лестницы, как из колодца:

— Ротный... ротный... ротный...

* * *

Николаев подождал, когда тот стукнет входной дверью, и спустился в тот же колодец и еще ниже, в подвал, в учебный класс взвода. Над столами и крашеным бетонным полом, над макетами местности и специальной техникой горели длинные люминисцентные лампы. Здесь Николаев часто пестовал свое одиночество.

Невзирая на позорный стыд, на то, что он не знал, как ему теперь смотреть в светлые глаза ротного, думал о ненасытном чуде жизни — рано или поздно все предавать огласке. Николаев вынул из “нычки” (из-под макета “отдельно стоящего дерева”) последнюю из запасов банку сгущенки и, пробив в ней две дырки перочинным ножом (“пробьет в ложке дырку, чтобы была одна гуща”), выцедил одним залпом содержимое и запил старой водой из бутылки. В конце концов, размышлял Николаев на сытый, слипшийся желудок, ротный тоже не идеал, и за ним числится грешок необязательности, и, может быть, мы квиты теперь относительно причиненной друг другу боли разуверения. Прошлой осенью майор Синицын вдруг спросил Николаева: “Хочешь ли поехать в Куйбышев в командировку?” Николаев, естественно, задохнулся от радости: хочет ли он поехать в драгоценный Куйбышев?! “Буду вам чрезвычайно признателен”, — вымолвил Николаев. “Хорошо, поедем вместе за молодым пополнением”, — сказал альтруист Синицын и через несколько дней стыдливо уехал один, не дав ожиданиям Николаева никаких разъяснений.

Хотелось домой. Хотелось жить поверх тщетного времени и стремиться к благородству. Коля вспомнил о чтении. Уже всю зиму он старательно читает первый том “Русской истории” Ключевского, засыпая и грезя поступить на исторический факультет. Надо спешить: он планировал за остаток армии одолеть все пять томов. Коля понимал, что главная мука человека происходит от его связей с людьми и временем, от боязни их упустить или не найти. Особенно люди боятся потери времени. Они затыкают временем каждую дырку своей жизни и в конце концов оно у них тратится на эту боязнь.

Он сел за командирский стол и открыл том Ключевского даже не на половине, а на странице о далеком времени, когда одно событие длилось больше века, больше жизни целого рода. Он прочел: “По предположению автора древней повести о Русской земле, первоначальное значение ее было племенное: так называлось то варяжское племя, из которого вышли первые наши князья. Потом это слово получило сословное значение: русью в X веке, по Константину Багрянородному и арабским писателям, назывался высший класс русского общества, преимущественно княжеская дружина, состоявшая в большинстве из тех же варягов”. Он читал и радовался прочитанному. Все умирало, все впадало в общий поток: войны, переселения, стихийные бедствия, отдельные судьбы. Одно становилось другим, и ничего страшного и постыдного в конечном итоге не было.

...Николаев услышал улюлюкающий топот, летящий сверху вниз, как камнепад. Он просидел в подвале до половины десятого, рота вываливалась на вечернюю прогулку. Николаев припрятал Ключевского, выключил свет и в темноте наощупь добрался до подъездной клетки. С улицы, с плаца, неслись команды и строевые, зажигательные на морозе куплеты. Николаев бдительно, чтобы не встречаться с ротным, как мышка сидящим в канцелярии (слышалось, как он постукивал сигаретой о край пепельницы), на цыпочках пробрался в спальный отсек казармы. В своем углу на кровати лицом в подушку мертвецки спал несчастный Мурзин. Николаев вспомнил о тайнике Минина. В его мятой тетради была новая коротенькая запись.

“Получил письмо от Елены. Через двадцать дней. Я ей двадцать, а она мне одно. Рад уже тому, что между строк ничего не обнаружил. Чистый голосок. Во время вечернего осмотра представлял только ее. Злющий Федька сорвал с меня подворотничок, вроде криво подшитый, и приказал устранить недостаток за две минуты. Устранил. Люблю ее до окаменения”.

И только? То же мне Константин Багрянородный. Ни слова о Мурзине. С Мининым надо что-то решать.

...Рота вернулась накурившаяся, улыбчивая, охрипшая, заученно построилась на вечернюю поверку. Знали, что поверка и отбой сегодня будут, как никогда, спокойными, отвечали полногласными, утробными “я”, как будто отпускали их до утра на волю, в ночь, желтогривую от луны и снега. “Я” солдату требуется для отзыва. “Курсант Минин!” — “Я!” Вот так вот. А то любит он, видите ли, до окаменения.