Время сержанта Николаева - [20]
Коля в полуха слушал ничего не дающие излияния подполковника Лозового, затем — строгого начальника штаба, затем — таинственного командира. Их речи, как дрова в печке, потрескивали в натопленном помещении — красивое отражение косноязычного уклада. Говорили, естественно, о вещах известных и постоянных: о воинской дисциплине и социалистическом соревновании, о физической закалке и боевой подготовке, о спортивных разрядах и позорной хилости нового пополнения, о внутренней и караульной службах, о роте “арабов” и упившемся на днях до геройского хамства ефрейторе Желвакине, распустившем теперь сопли по всей гауптвахте, опять о дисциплине и жестоких, мол, карах Начштаба зачитал последние приказы угрюмым напевом, как поэт стихи о добре, земле и родине, но фамилии “Николаев” не обронил.
Дальнейшее для Коли стало скучно, как социальная несправедливость, и он смежил свои едва намокшие глаза, чтобы отгородиться от жгучего потолочного света. В зале задавали глупые, формальные вопросы и пространно отвечали на них: про распределение после экзаменов, про полевые учения, про Афганистан, про дороговизну в солдатской чайной, про грязную посуду, про баню, про эпидемию гриппа, про нагрудные знаки, про мышь летучую и прочую нечисть. Николаев за опущенными веками мечтал о Куйбышеве, о Безымянке, о недосягаемой Волге, которую, как было видно из газет, варварски губили, о Студеном овраге, о двоюродном брате-рыбаке, об Оленьке Беркутовой...
Николаев услышал поначалу притихшее пространство и в нем ядовитое внимание, а потом уже — якобы не изменившийся, якобы обыденный голос командира. Он хмыкал, как при насморке, и дергал по привычке головой:
— От группы курсантов первой роты (так подписались) хм... поступила записка... хм... тревожного содержания. Зачитываю: “Сейчас многое говорится... хм... о достоинстве любой человеческой личности, о том, что всякая человеческая личность... хм... — само-хм-ценность. Можно ли считать... хм... щемлением личности тот факт, который случился в нашем взводе, когда сержант побрил... хм, хм... полотенцем... хм... курсанта?” — в этом месте кочковатого потока командирских фонем образовалась огромная, безвоздушная яма, целый котлован, вырытый сотнями легких, и из него, из котлована, рванулся мощный всхлип всех солдатских глоток. — ...И у того курсанта, — продолжил успокоившийся командир, — на лице... хм... страшные язвы ожога. Вот такая записка.
— Ууу, — завыло в зале, особенно там, где восседали две роты постоянного состава, “арабы” да “евреи”. — Вот это да! Оборзели курсанты!
А по рядам пошло-поехало с ликующими, настоящими содроганиями:
— Это Мурзин, Мурзин, Мурзин.
Николаев увидел красный триумфальный ажиотаж на курсантских лицах, счастливое изумление и страх: чего же теперь будет и в первую очередь с теми, кто это написал. Весь зал услышал шепоте галерки: “Суки-писаки, вешайтесь!”
Командир требовательно постучал по микрофону и сказал:
— Здесь указана фамилия обидчика. Мы, разумеется, разберемся с этой ситуацией и, если все подтвердится, серьезно, повторяю, очень серьезно накажем сержанта. Сдерем шкуру... хм, хм.
В клубе загалдели анархично, с хрустом пальцев, с жестикуляцией, с вороватым наслаждением. Неподкупны были лишь офицерские ряды. Командир сел, и за микрофон схватился подполковник Лозовой, лицо которого полыхало от осведомленности и восторженного ехидства: мол, я вас предупреждал.
— Думаю нет нужды скрывать фамилию обидчика, это, — приоритетно сказал он в тихую яму, — старший сержант Мурзин.
— Ууу, — испустили мужские органы речи, и головы и туловища в черных погонах начали вращаться во все стороны света, ища одного, обреченного, штрафника, банкрота.
Мурзин сидел перед Николаевым. Коля видел только бледную, даже зеленую кожу на его шее между гранью подворотничка и аккуратной, утренней, окантовкой волос. Кажется, Мурзин улыбчиво рассматривал фанерную, исписанную матом спинку впереди стоящего стула, на котором в свою очередь помертвел и засох бледно-розовый курсант.
— Встать! Смирно! — скомандовал непотрясенный начальник штаба.
И все действительно вскочили, опамятовались по-военному и опустили разгоряченные руки к одинаковым штанам.
— Вольно! — отпарировал мнимо жующий командир и стал удаляться за занавес.
— Вольно! Все на ужин! Майор Синицын — ко мне! — приказал спокойный начальник штаба командиру первой учебной роты, зардевшемуся, как речной зверь, и столь же помолодевшему от ЧП.
По темной территории, розоватой от бликов освещенных казарм, гневно, друг за другом шагали роты, распевая разные песни, сладострастно топая, побулькивая полыми желудками, присвистывая к месту и не к месту. В голове Николаева звучало нежно:
Лучше всех шли мурзиновцы: выпрямленные; правое ухо выше левого; оттянутые, как у Плисецкой, носочки; суженные талии по окружности головы; шапочки — два пальца правей; гладкие, как у девочек, щеки...
Коля вспомнил, кого побрил бедняга Мурзин — курсанта Андреева. Несколько дней назад Коля обратил внимание на андреевскую физиономию в пылающих болячках, но подумал, наверное, что это какая-то аллергия на отравленную жизнь. Андреев был нескладным, худосочным солдатом, с очень некрасивыми белесыми тесными глазками и длинным носом, который только и был создан для того, чтобы в него впивались лечебные пиявки. Чмошник, подорванный, одним словом.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
ББК 84(2Рос) Б90 Бузулукский А. Н. Антипитерская проза: роман, повести, рассказы. — СПб.: Изд-во СПбГУП, 2008. — 396 с. ISBN 978-5-7621-0395-4 В книгу современного российского писателя Анатолия Бузулукского вошли роман «Исчезновение», повести и рассказы последних лет, ранее публиковавшиеся в «толстых» литературных журналах Москвы и Петербурга. Вдумчивый читатель заметит, что проза, названная автором антипитерской, в действительности несет в себе основные черты подлинно петербургской прозы в классическом понимании этого слова.
Роман «Непотерянный рай» дополнит и несколько расширит представление советского читателя о современной польской прозе, заставит его задуматься над многими важными в жизни каждого человека проблемами.Повествуя о любви художника Анджея к молодой девушке Эве писатель стремится к психологической точности, к многогранности в изображении чувств, верит, что любовь, если она полна и истинна, должна быть свободна от эгоизма.
Все события, описанные в данном пособии, происходили в действительности. Все герои абсолютно реальны. Не имело смысла их выдумывать, потому что очень часто Настоящие Герои – это обычные люди. Близкие, друзья, родные, знакомые. Мне говорили, что я справилась со своей болезнью, потому что я сильная. Нет. Я справилась, потому что сильной меня делала вера и поддержка людей. Я хочу одного: пусть эта прочитанная книга сделает вас чуточку сильнее.
"И когда он увидел как следует её шею и полные здоровые плечи, то всплеснул руками и проговорил: - Душечка!" А.П.Чехов "Душечка".
Эта книга – история о любви как столкновения двух космосов. Розовый дельфин – биологическая редкость, но, тем не менее, встречающийся в реальности индивид. Дельфин-альбинос, увидеть которого, по поверью, означает скорую необыкновенную удачу. И, как при падении звезды, здесь тоже нужно загадывать желание, и оно несомненно должно исполниться.В основе сюжета безымянный мужчина и женщина по имени Алиса, которые в один прекрасный момент, 300 лет назад, оказались практически одни на целой планете (Земля), постепенно превращающейся в мертвый бетонный шарик.
Эта книга – сборник рассказов, объединенных одним персонажем, от лица которого и ведется повествование. Ниагара – вдумчивая, ироничная, чувствительная, наблюдательная, находчивая и творческая интеллектуалка. С ней невозможно соскучиться. Яркие, неповторимые, осязаемые образы героев. Неожиданные и авантюрные повороты событий. Живой и колоритный стиль повествования. Сюжеты, написанные самой жизнью.
В книгу замечательного польского писателя Станислава Зелинского вошли рассказы, написанные им в 50—80-е годы. Мир, созданный воображением писателя, неуклюж, жесток и откровенно нелеп. Но он не возникает из ничего. Он дело рук населяющих его людей. Герои рассказов достаточно заурядны. Настораживает одно: их не удивляют те фантасмагорические и дикие происшествия, участниками или свидетелями которых они становятся. Рассказы наполнены горькими раздумьями над беспредельностью человеческой глупости и близорукости, порожденных забвением нравственных начал, безоглядным увлечением прогрессом, избавленным от уважения к человеку.