Время сержанта Николаева - [19]

Он знал, что завтра, придя в библиотеку (не завтра, а послезавтра, завтра — караул), он разрешит себе главное, завтра он обхватит, облапит, сожмет ее влекущие ляжки...

Все окна пылали розовым. С улицы хорошо просматривался второй этаж казармы: по оружейной комнате за густой сеткой, жестикулируя, дефилировал вальяжный от власти Вайчкус.

В казарме Коля принялся громко петь “Утро туманное, утро седое” среди сутолоки обнаженных до пупа людей. Его культурное баловство любили, и поэтому курсанты улыбались ему почтительно.

Курсанты заканчивали чистку и смазку автоматов, уже плескались в умывальнике и накачивали мышцы в спортуголке. Коля подумал, что и ему не мешало бы почистить свое драгоценное оружие, не дай бог проверит начальник штаба — плакала первая партия “дембеля”. Развлекался Махнач: он в который раз приказывал двум провинившимся курсантам его взвода за двадцать секунд, которые самолично отсчитывал, переносить штангу из спортуголка на спальную половину и обратно. Те с грохотом бегали, держа штангу как дитя, но не укладывались в срок.

Николаев то и дело освобождал им дорогу, хореографически отодвигая ножку. Его остановила немая сцена у ограды оружейной комнаты. Сержант Мартынов, Кот Мартын, отчаянными прищурами боровшийся с близорукостью, тискал как бы в шутку, гогоча и произнося тихие нежности, курсанта Чихановича. Похлопывал полуголого, как девушку. Трясясь, прижимал к своему располневшему в армии до дрожи без бицепсов и груди, но вертлявому телу. Чиханович был милашкой, небреющийся и с ломкими юношескими очертаниями. Слышался какой-то двусмысленный речитатив. Мартын шутил, что Чиханович похож на его иркутскую подругу, такая же гладкая кожа. А Чиханович, брезгливый, польщенный, отбрыкивался в пределах субординации: “Товарищ сержант, ну, товарищ сержант, отвяжитесь!”

Вайчкус снисходительно показывал из оружейной комнаты, что Мартын круглый дурак.

— Мартын! Яйца седые, а все к курсантам пристаешь, — кричал Вайчкус.

Чиханович состоял во взводе Николаева, в отделении Вайчкуса и был молчаливым отличником учебы. Николаев и Мартын одинаково сдержанно презирали друг друга.

— Чиханович! Ко мне! — позвал Николаев, напрягая скулы.

Мартын разъял объятия, так как был “черпаком”, а Николаев “дедом”. Чиханович, продолжая фривольно усмехаться прошлому, подошел к замкомвзвода.

— Это не есть подход к начальнику, Чиханович! Повторить! — рассвирепел, Николаев и услышал не только свой извергнутый голос, но и то, как притихла казарма, кроме Мурзина, отчитывающего какого-то бедолагу на спальной половине, и грязно бубнящего Махнача. По всем показателям наступило время раздражения триумвирата замкомвзводов. Чиханович побежал и вернулся бегом, переходя перед свирепой мимикой Николаева на строевой шаг.

— Товарищ сержант, курсант Чиха...нович по вашему приказанию прибыл, — прозаикался Чиханович, прижимая вдоль кальсон синеватые от жилок, пятен холода и страха, пропорциональные руки.

У Николаева сильнее рук было словечко, а сильнее словечка — белки глаз. Он неслышно сказал:

— Что, Чиханович, очко чешется?

— Никак нет, товарищ сержант. — ответил смущенный Чиханович.

— Тридцать секунд одеться. И передай Федору: пусть строит взвод, — добавил Николаев, поворачиваясь к дневальному Петелько.

Тот рассчитал несколько ходов вперед и раскрыл круглый рот.

— Рота! Выходи строиться для следования в клуб!

Мартын, едко лучась, пошел вразвалочку в туалет.

...По дороге в клуб почему-то разъярившийся прапорщик Голубцов воспитывал роту “строем и в строю”: сто человек курсантов поднимали по его приказу то левую, то правую ногу и тянули носочки в течение долгих зимних минут.

— Делай раз! — кричал прапорщик.

И рота поднимала ногу.

— Делай два! — добавлял после мучительной паузы прапорщик нехотя, и рота роняла онемевшую ногу.

Из пружинящих дверей клуба, как из бани, валило парное потное тепло, когда туда строго в колонну по одному входили солдаты. Они уже списали сегодняшний день с мирового баланса. Осталось поужинать харчами Министерства Обороны и отойти ко сну.

* * *

Клуб был переполнен и взбудоражен хотя бы тем, что в шальных башках нет-нет да и мерцала суицидная мыслишка: “Вот когда бы вероятный противник мог накрыть всех разом одной бомбой”.

Перед глазами собравшихся с одного бока сцены висел профиль Ленина со словами о настоящей дисциплине, с другого — анфас Маркса с репликой о диктатуре пролетариата. На авансцене слева от трибуны с микрофоном стоял стол под красной попоной, тоже с микрофоном для оперативного вмешательства. За столом прохаживался сосредоточенный и антиплюгавый начальник штаба. Он давал броские, без жестов, указания, как садиться поротно, и запоминал про себя недостатки, рассеянность или излишнюю игривость офицеров.

Наконец, он вскрикнул, завидев в простенке простоволосого командира полка, многозначительно пожевывающего собственную губу: “Встать! Смирно!” — и без запинки ему отрапортовал. Командир посадил всех и сам устроился в центре за столом. Рядом с ним приземлились его похохатывающие заместители и некоторые начальники насущных служб. Николаев любил созерцательный, сонливый образ жизни, и курсанты любили: все не уголь укладывать в пирамиды и не круги мотать по наледи. В последнее время к общеполковым сборам, на которых зачитывались различные приказы, в том числе о поощрениях, у Николаева появился сугубо личный интерес. Коля Николаев и теперь, внешне равнодушный, сидел как на иголках: авось наконец-то отпуск дадут. Если не отпуск, хоть бы “старшего” что ли дали. Мурзин уже год “старшим” ходит, и Махнач “старшего” получил. Перед курсантами неудобно.