Время сержанта Николаева - [23]

Ротный принял доклад от врио старшины Махнача о том, что все люди налицо, и сквозь крохотные гримасы подозрительности медленно разрешил долгожданный отбой. Он смирился и с Мурзиным, и с Николаевым. Ушел в канцелярию дремать на стульях.

— Коля, — зашептал Вайчкус, заворачиваясь в одеяло на соседней кровати, — Мурзина на это бритье подбил один капитан из штаба. Мурзин сам признался ротному.

— Какой капитан? — отозвался Николаев, тоскливо смыкая глаза.

— Николаев, что ли, тезка твой, хе-хе.

— Нам завтра с ним в караул. Он дежурный.

— Опять будет жопу рвать.

— Ротный не ушел? Телевизор бы посмотреть.

— Ну да, он теперь всю ночь будет... Эх, женщину хочу.

Николаев любил и ротного, и маму, и остроумного двоюродного брата-рыбака, и невесту будущую, и Киру Андреевну Волчек, и город Куйбышев, и друга Вайчкуса, и Минина, и Мурзина, и прапорщика Голубцова, и Горбачева с Ельциным, и книги, и дисциплину, и сосиски, и индийский чай, и передачу “Взгляд”, и гудение за стеклами белого мрака зимы.

В быстро убаюканной казарме дневальные, разжигая сон, монотонно шуршали щетками по густо намыленному линолеуму. Тихо, по-домашнему, горела у ружейки розоватая дежурная лампочка.

Сержант Николаев, чтобы уснуть, воображал своего однофамильца, капитана Николаева. У него острая мордочка и худощавое тело, и спешащая, китайская, слюнявая дикция. Три дня назад Коля “тащил” с ним наряд помощником дежурного. Началось с того, что Коля на веру принял от старого помдежа какой-то никчемный ключик от заброшенной калитки. Капитан Николаев заорал нечленораздельно:

— Что? Я завтра буду пузыри перед командиром пускать?

Коля представил, как на противных, поджатых губах капитана Николаева возникают огромные, водянистые шары и постепенно лопаются, окрапляя командира полка. Коля побежал проверять: ключик от калитки был в порядке, открывал и закрывал. Ночью капитан Николаев бахвалился, что за все время службы в этой части не получил ни одного взыскания, что теперь появился шанс перевестись в Москву, в штаб. Потом попросил, чтобы Коля отпечатал ему две характеристики — партийную и служебную, безукоризненные и похожие друг на друга, как девичьи груди. Он угостил сержанта крупным пахучим яблоком, совершенно неожиданным в январский ураган. В конце дежурства он уговорил Колю взять на себя свою крохотную вину: капитан не вышел на предварительный развод и пропустил таким образом в наряд по роте “арабов” солдата, которого не должен был пропускать; развода не было, он опоздал на него из-за холода, но умолял Колю не выдавать, сказать начальнику штаба, что развод был, но проводил его не дежурный, а он, помдеж, и обмишулился, мол, без опыта. Коля снисходительно согласился, и теперь они с капитаном Николаевым друзья-сообщники, по крайней мере назавтра...

1989 г.

ЧАЙКА

1

Вечером вышедший покурить на крыльцо, пьяненький, шаткий и ломкий Юрий Юрьевич (может быть, свет падал так неравноценно, что его лоб был бледен, с зеленью косточек, а щеки и подглазья, наоборот, пунцовели, как будто он всласть наплакался и наговорился) предупредил ее, чтобы завтра, то есть сегодня, она не собирала бы грибы поблизости, а шла бы дальше, дальше, дальше, как он выразился вялым, задымленным языком, и посмеялся. Но куда она дальше пойдет, если уже двадцать пять лет снимает урожай на облюбованных и взлелеянных ею пятачках, рядышком, по периметру забора и немного выше, не доходя до малинника, все равно в зоне слышимости горна (теперь уже горнов нет) и гремящей автострады.

Слух не подводил восьмидесятилетнюю Фриду так, как подводили объедки зубов и руки временами. Чужого она не возьмет, а ее грибы никто не увидит, только раздавят, верхогляды, или сглазят: посмотрят на гриб, но не заметят его, а он и зачахнет от их невнимательности, а если был ребеночком, то и вовсе не вырастет.

Фрида, на самом деле, конечно, Ефросинья, Ефросинья Михайловна (“Фриду”, “Фридушку” к ней прилепила легкая рука Натальи Васильевны, царство ей небесное, первой ее начальницы лагеря), подходя к щели в сетчатом заборе за так называемым Дворянским гнездом, то есть домом с колоннами, где летом в тишине и собственном соку жила элита пионерского лагеря — кружководы, физруки и прочие полуотдыхающие, — наломала веточек низкой рябины и более чем когда бы то ни было плотно, толсто укрыла корзину с грибами. Перекрестилась и выпрямилась, если так можно сказать о маленьком, сухоньком тельце, в провисающей на локтях и плечах кофте, в детской желто-красной панаме, в детских резиновых, сделанных ботфортами сапожках. Ранняя старая птаха.

Когда она пролезла на территорию, сердце ее застучало и кровь поднялась быстро, как кипящее молоко в кастрюльке, к вискам, чего не случалось со времен прощания с женственностью. Она в беспокойстве остановилась, поискала куда присесть, но, не найдя ничего, вздохнула и закрыла глаза.

Голова шумела, как шоссе, как будто тяжелая, груженая машина ехала по ней или через нее со своим рокотом и брызгами из-под колес.

Корзина незаметно для Фриды выпала из ее разжавшихся пальцев, но благодаря тому, что Фрида была невысока ростом, не перевернулась, а приземлилась на дно. В ней нашли приют десятка два подберезовиков, в основном ровненьких и крепких черноголовиков, пять белых средней величины, нежных, как просвирки, и два могучих, не побоимся этого слова, полновесных красных, не считая разную “солюшку”.